Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
— Никогда в жизни! — стискивая кулаки, прошептала Майола и побежала вниз по ступеням, звонко постукивая каблуками по бетону. Она догнала Заторного и выкрикнула ему в лицо: — У него сын, понимаете, сын! Он его любит.
— Твоего он полюбит ещё сильнее, — ответил Загорный.
— Вы… вы с ума сошли! — Майола беспомощно опустила руки, спортивная сумка мягко шлёпнулась к ногам.
— Не думаю, — тренер усмехнулся. — Сегодня ты опоздала на десять минут. Послезавтра не опаздывай.
А трибуны сверкали жёлтым деревом свободных кресел. И гимнастка на широком ковре всё прыгала, изгибалась, и вместе с ней изгибалась, взлетала вверх и покорно ложилась к её ногам трепетная и весёлая алая лента.
«Твоего он полюбит ещё сильнее», — сказал Загорный.
Что ему пришло в голову? Майола никогда в жизни не увидит Луку. Нужно совсем потерять и гордость, и стыд… А интересно, что происходит сейчас в, сорок первом цехе? И тут же рассердилась на себя, упрямо тряхнула волосами. Какое ей, собственно, дело до всех цехов авиазавода, вместе взятых?
А тем временем в сборочном цехе авиазавода рядом с новыми стапелями складывались штабеля обработанных, скреплённых стрингерами листов дюраля — деталей фюзеляжа будущего самолёта. Волны «землетрясения» стихали в механических цехах, его эпицентр переместился в сборочные. Весь завод напряжённо работал, тяжело дыша, для того, чтобы сюда, в сборочные цехи, непрерывно, ритмично плыли и плыли потоки новых деталей. Есть что-то величаво-мудрое в этом торжестве человеческой мысли, в едином, умно спланированном усилии всей страны. Из Куйбышева для новой машины доставили колёса шасси, из Москвы — двигатели, из Ленинграда — измерительные приборы, и всё это для того, чтобы в Киеве в воздух взлетел самолёт. Какая сила в этом единстве! И разве не оно, это единство, выиграло войну, ведёт нас к новым трудовым победам.
Но рядом с этими высокими и гордыми мыслями и делами идёт незаметная личная жизнь, часто обнаруживая свои не очень-то привлекательные стороны. В один из понедельников Борис Лавочка пришёл на работу мрачнее тучи, отвёл Луку Лихобора в сторону и, глядя на битумный бурый пол, сказал:
— Не удержался, сорвался я.
— Опять в вытрезвитель попал? — Лука растерянно смотрел на токаря.
— Нет, дотянул до дома. Но не в том дело. Видения какие-то мне начали представляться… Одним словом, каюк мне, и похороны без оркестра… Допился до ручки. Лечиться надо… Я бы не пришёл, если бы не видения. Степанида приказала: иди, мол, к Луке и проси тихо, без шума устроить. Алкоголизм — это болезнь, а раз так, значит, и лечить можно. Ну, устроишь в больницу?
— Устрою, — хмуро ответил Лука. Борис, стараясь говорить тихо, наклонялся, и запах винного перегара вызывал тошноту.
Так на участке Горегляда освободился токарный станок 1-К-62, родной брат лихоборовскому.
— Ставь сюда Феропонта, — приказал мастер. — Пора.
Приглядывай, конечно. Ответственность, полностью пока на тебе, но пусть становится на собственные ноги, не вечно же ему в учениках ходить.
Когда после совещания штаба трудовой вахты Лихобор вернулся к своему станку, Феропонт был на месте.
— Доброе утро, — поздоровался Лука. — Тебе нравится соседний станок?
Парень удивлённо заморгал, не поняв вопроса, потом. догадавшись, заволновался.
— Мне на нём работать?
— Угадал. Слово «рабочий» теперь сможешь вписать в анкету с полным правом. Через месяц-два будешь сдавать испытания.
— Послушай, учитель, ты мне больше об анкете не вспоминай, — сказал Феропонт, и в голосе его послышались угрожающие нотки.
— Это почему же? Решил приписаться к рабочему классу на веки вечные?
— Нет, в институт я, конечно, поступлю и конструк-тором-композитором всё равно стану. Только путь к этому будет другой. Понимаешь, из всего нашего знакомства, а мы знаем друг друга почти полгода, мне больше всего запомнилась минута, когда я пришёл из больницы на завод, а ты меня и всех начальников послал куда подальше, ничего не боясь, сказал: «Из рабочих не разжалуют». Так вот, я хочу оказаться в твоей, можно сказать, сильной позиции. Чтобы не я из кожи лез, поступая в институт, а институт хотел бы видеть меня своим студентом.
— Почему ты всё время только о себе думаешь?
— Да, думаю о себе, но думаю честно и не пускаю в ход влиятельные связи своего папаши. Значит, план жизни такой: через месяц-два сдаю испытания, работаю год, иду в армию, если возьмут, у меня ведь плоскостопие, возвращаюсь сюда же, к этому станку, а тогда с полным правом и основанием решу, какой институт осчастливить своим вниманием. Ясно тебе, о мой великий и мудрый учитель? А может, ни один институт не заслуживает такого счастья?
— Почему же? — Лука слушал очень внимательно.
— Понимаешь, вот закончу я институт, стану инженером, и придётся зависеть от какого-то начальника, думать, доволен он тобой или нет. А твоё положение мне нравится больше всего — из рабочих не разжалуешь!
— Неправда, — сказал Лихобор, — для рабочих существует железная дисциплина.
— Это верно. Без дисциплины завод не завод. Но право свободы выбора своей судьбы, право работать именно там, где мне приятно, я хочу иметь. Я хочу жить независимо, свободно, вот так, как живёшь ты. Мои слова звучат сейчас, может, высокопарно, с полгода назад я сам весело посмеялся бы, услышав нечто подобное. Но сейчас что-то изменилось… Ты смеяться не будешь, я знаю…
— Не буду, — сказал Лука. — Только больно анархично ты представляешь себе свободу. Нельзя жить в таком коллективе, как наш авиазавод, и не зависеть от него. Вспомни Лавочку.
— Но право выбрать коллектив себе по вкусу я имею?
— Конечно.
— Вот такой свободы я и хочу. Приходить к своему станку, сознавая себя подлинным хозяином своей жизни…
— Слушай, Феропонт, — усмехнулся Лука, укладывая заготовки. — Тебе не кажется, что мы поменялись ролями?
— Это только сегодня. — Парень покраснел, хмуро посмотрел на Луку. — Завтра ты от меня ничего подобного не услышишь. Это ты и твои дружки во всём виноваты. До знакомства с вами мне и в голову не пришло бы такое. Коллективными усилиями довели молодого человека нашего времени до ручки, — говорит, будто передовицу читает.
— Значит, всё, что ты сейчас сказал, следует считать недействительным? — хитровато поглядывая на своего ученика, спросил Лука.
Феропонт вздохнул, скривил губы, провёл ладонью по бородке, почувствовав твердоватый рубец.
— Не выйдет, учитель. Вся беда в том, что ты мне нравишься. И где-то в глубине души мне хочется на тебя походить. Ничего особого в тебе нет, так что не зазнавайся, но дружить с тобой можно. Ты верный, а это не так часто встречается, И с тобой почему-то интересно.
— На свете несравнимо больше честных людей, чем подлецов, — сказал Лука.
— Это правда, но тут есть тонкий нюанс, тебе этого не понять. Честных много, а вот верных… Это совсем другое дело. Нет, ты не поймёшь. Культура не та… Ладно, выходит, сегодня в моей жизни историческое событие — перехожу работать на свой собственный ставок. Первый шаг к настоящей свободе! Ура!
— Крикни погромче, за шумом моторов не слышно.
— Нет, не крикну. Слушай, когда мы друзьями стали?
— Уже давно, — ответил Лука.
— И вот в связи с этим у меня к тебе просьба: пусть эта Карманьола не крутится возле тебя, потому что более глупой и вздорной девчонки придумать трудно. Спит и видит, как вбить клин в нашу мужскую дружбу…
На щеках Луки появились жёсткие круглые желваки и исчезли.
— Она никогда возле меня не вертелась, — через силу проговорил он. — И вообще, можешь быть спокойным. Это не проблема… Тебе не кажется, что у нас сегодня рабочий день больше смахивает на пресс-конференцию? Может, всё-таки приступим к работе? Посмотри, как Лавочка запустил свой станок. Это теперь твоё оружие. Не умывшись, ты же не примешься за работу?
— Ну, снова началось воспитание, — протянул Феропонт.
— Я тебе дам воспитание, — вспылил Лука. — Чтобы через час станок был, как вылизанный. Ясно тебе?
— Ясно, — недовольно пробурчал Феропонт, вынимая из ящика мягкий клубок чистых концов. — Нет на свете свободы.
— Свободы держать станок в грязи нет и не будет, — засмеялся Лука. — Господи, какая же у тебя в голове каша.
— Вот что правда, то правда, — ответил Феропонт.
А «землетрясение», тряхнувшее все цеха, начало потихоньку стихать, с восьми баллов снизилось до шести, а потом и до четырёх, всё слабее и слабее становились его толчки, всё больше узлов нового самолёта сосредоточивалось в сборочных цехах. Уже приступили к установке второго стапеля и, наконец, застучали пневматические молотки, сшивающие герметическими швами огромные листы дюраля, обрисовывая контуры нового самолёта.
