Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Толпа мёртво молчала. Забыл и оркестр о своих обязанностях. На балконе прокурор и бургомистр тоже стояли неподвижно, давая время подумать о том, что ждёт тех, кто нарушит приказ фюрера.
Потом прокурор что-то отрывисто сказал, и к виселице подвели осуждённых поляков. Двое из них были молодыми парнями, третий — мужчина в годах. Лица спокойные, чуть-чуть искажённые страданием.
Палачи умело набросили им на шеи петли — таких специалистов у эсэсовцев хватало.
Светловолосая женщина вдруг шевельнулась, потянулась к парню, высокому, статному, хотела подняться со своего стула. Эсэсовец резко ударил её по плечу. Женщина тяжело опустилась, крикнула громко, отчаянно;
— Станислав!
Всё вылилось в это одно-единственное слово: и счастье любви, за которую пришлось платить такой дорогой ценой, и страх смерти, и протест против нечеловеческого злодейства, которое творилось на площади у всех на глазах.
— Ингрид! — ответил парень и счастливо улыбнулся.
Прокурор на балконе угрожающе закричал. Громкоговорители просто захлебнулись от его злости. И удивительное дело, на крики прокурора в толпе никто не обратил внимания, а вот два имени, которые прозвучали над площадью, услышали все.
Офицер, стоявший возле виселицы, махнул рукой. Палачи выбили невысокие скамеечки из-под ног осуждённых. Три вытянувшихся тела, медленно раскачиваясь, повисли против солнца. Ингрид закрыла лицо ладонями, опустила голову на грудь, пошатнулась и, потеряв сознание, сползла со стула. Её большой живот, как гора, возвышался над помостом.
Толпа потерянно молчала. И чтобы разорвать эту насторожённую тишину и подбодрить самого себя, бургомистр закричал:
— Знайте: так будет с каждым, кто попытается нарушить священный закон, охраняющий чистоту великой немецкой расы. Хайль Гитлер!
Снова заиграл оркестр. Чеканный бодрый военный марш наполнил площадь, чёрные стрелы ласточек пронзили золотые солнечные лучи над ратушей. И однако весеннее синее и чистое небо не успокаивало Шамрая, он видел, как медленно раскачивались трупы на виселицах.
И белели над помостом остриженные головы женщин.
А толпа теперь гудела разговорами, иногда плескался смех, словно и не произошло здесь ничего особенного.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В мартеновском цехе пленным поручали самую трудную, неблагодарную работу. В ядовитой духоте приходилось чистить регенерационные блоки, загружать железным и чугунным ломом длинные, похожие на корыта мульды, месить ногами огнеупорную глину для летков, но разве это можно сравнить со смертельно изнуряющим бездельем лагеря?
Пусть работать приходилось по двенадцать часов в сутки, да так, что временами темнело в глазах и голова кружилась от слабости, а в бараке, куда их приводили после работы, духота и запах креозота, но зато никто из немцев тобой не интересовался, никому ты не был нужен, делай что хочешь, лишь ко времени переклички будь на месте. Конвой здесь малочисленный, двое солдат водят на работу целую сотню пленных. Автоматы не в руках — за плечами; конвой спокоен — дальше десяти километров никто не убежит. Даже в гестапо сообщать не придётся — местные жители изловят и приведут в полицию. В этих местах все знают друг друга. А потом они как-никак победители. Их войска под Сталинградом. Вот и сегодня радио передаёт хвастливые сообщения, даже в ушах звон от грома барабанов. Куда ж теперь бежать пленным? За Волгу?
Ночью, когда пройдёт первый, мёртвый сон, почти беспамятство, наступает бессонница. И в голову лезут тревожные, горькие мысли. Да, что-то нужно делать, что-то надо придумать, но что? Неведомо.
Испортить бы, к чертям собачьим, плавку? Нет, не выйдет: всё проверяется десятки раз. Что-что, а контролировать немцы умеют. Вот перед мартеном ходит сталевар Якоб Шильд. Шея у него, как у быка, скорей всего, до войны кружек по десять пива выпивал, теперь поменьше пьёт — это, пожалуй, единственное, что изменила в его жизни война. На площади, когда стригли несчастных женщин, именно такие, как Якоб Шильд, требовали страшной кары на их бедные головы. Ничего не скажешь, арийская раса, потомки викингов.
Вчера Шамраю дали лопату, убирать шлак. Он взялся за ручку, и кровь горячей волной ударила в голову — столько неожиданных воспоминаний пробудило прикосновение к тяжёлому, сотнями рук отполированному дереву. До армии он работал у мартена таким же инструментом. Удобная штука эта, не очень-то складная на первый взгляд совковая лопата. Если прогорит огнеупорный под печи, сталевар должен уметь кинуть лопату песку или тугоплавкого измельчённого кирпича на потрескавшееся место с точностью до десятка сантиметров. Печь дышит на него белым пламенем, и нужно не отступить, выдержать её горячее дыхание, попасть безошибочно.
Только почувствовав тепло деревянной ручки, Шамрай понял, как соскучился по работе, настоящей, пусть даже самой тяжёлой. Его дело варить сталь, рубать уголь, строить плотины! Для работы родился он на свет.
Лопата заиграла в его умелых руках. Якоб Шильд молча и внимательно смотрел, как работает Шамрай, так внимательно, будто старался до самой души пробуравить сталевара своими маленькими глазками. Потом поманил его здоровенным пальцем с жёлтым загрубелым ногтем.
Шамрай послушно подошёл.
— Сталевар?
— Да.
— Где работал?
— Суходольский завод.
— Хорошо. Иди.
И послал Шамрая вниз, на шихтовый двор, нагружать мульды. Ничего не прочитаешь на круглом, как помидор, лице этого Шильда. Что мог означать этот разговор? Выгонят лейтенанта с завода, чтобы и близко не смел подходить к мартенам, или, наоборот, поставят подручным?
На шихтовый двор загнали эшелон железного лома. Здоровенные куски разбитой брони, искалеченные пушки, обычный ржавый железный хлам, собранный на полях сражения Восточного фронта, — всё громоздилось на пульмановских длинных платформах. Аккуратный народ немцы, ничего не пропадёт напрасно в их государстве, даже на поле боя собирают лом.
Перед тем как отправить весь этот развороченный лом в мартен, его нужно разбить на мелкие части, чтобы они могли просунуться в ненасытное горло печи. Именно эту опасную и тяжёлую работу приходилось делать Шамраю. С копра, который возвышался в конце шихтового двора, на металлический лом падала тяжёлая стальная баба. Осколки разлетались во все стороны. Они ударяли в железные предохранительные загородки, иногда пробивая их насквозь. Кого же ставить на эту работу, как не пленных? Зацепит осколком, убьёт насмерть — кому его жалеть? Не ставить же вокруг копра новые загородки — и денег, и времени жалко.
Копром командовал пожилой немец с длинными, как у моржа, пожелтевшими от табака усами. Сидел в своей кабине чуть ли не под потолком и руководил погрузкой, не голосом — разве услышишь? — а жестами.
А краном управлял другой немец — катался в кабине крана вдоль шихтового двора, крюком цеплял и тянул к копру остатки разбитых танков.
Внизу, где опасно, — Шамрай и ещё трое пленных.
Один раз, другой и третий пришлось поднять и обрушить вниз тяжёлую бабу. Не поддавалась лобовая броня тяжёлого немецкого танка. Обгорела, стала чёрно-красной.
Интересно, где его подожгли? Под Москвой или на Волге? Теперь, когда пленные перемешались с немецкими рабочими, утаить ничего нельзя. Под Сталинградом идут тяжёлые бои, это всем известно.
Гремит и лютует баба. Медленно поддаётся броня. Ну раз! Ещё раз!
Сдалась всё-таки сталь. Теперь Шамраю нужно быстро собрать эти осколки и нагрузить ими мульду. Сейчас кран подаст новую порцию лома, к тому времени наковальня копра должна быть пустой.
Кран поехал в другой конец цеха, минуту задержался там, потом двинулся с места и снова остановился. Чего он тянет волынку, этот крановщик?
Снова заскрежетал кран, поехал и снова остановился.
Немец-машинист на копре застыл в своей кабине, дал сигнал «внимание». Пленные, как по команде, взглянули на него.
— Всем выйти из цеха, — приказал машинист. Сделалось почему-то тревожно. А где опасность — не видно. Голос машиниста уверенный, резкий, лицо не то чтобы злое, а немного обеспокоенное. Причину этого сразу понять трудно, раздумывать некогда. Приказано выйти из цеха. Нужно выполнять приказ.
Шамрай вышел за высокие железные ворота. Ничего не понимая, остальные пленные остановились рядом с ним. Смотри да присматривайся, держи ухо востро: любая оплошность крановщиков в конце концов, как правило, оборачивается против них, пленных. Не обнаруживая особого интереса, Роман окинул взглядом шихтовый двор, стараясь понять смысл необычного движения кранов.
Так продолжалось, наверное, с полчаса. Потом наверху, на эстакаде возле мартеновских печей, как чёрный гриб, появился картуз уполномоченного гестапо на заводе Бертольда Фальке. Сухой, высокий, как жердь, он стоял возле железных поручней и сквозь сильные стёкла очков старался не упустить ни одной мелочи, смотрел на шихтовый двор. Там, осторожно потягивая за собой один-единственный вагон, медленно двигался по рельсам маневровый паровозик. Около ворот цеха машинист остановился, почему-то тоже очень осторожно, словно вёз он полную бочку воды и страшно боялся её расплескать.
