Василий Добрынин - Последняя мировая... Книга 1
— Ну вот, небесполезный же ты человек! Историк, — он тот еще тип! На власть посягает, смотри ты! — махнул головой он, как тыквой: направо-налево, — Руководство, — смотри-ка ты, виновато, что он Родину предал! Ну, бог с ним, — махнул головой он еще раз, — с ним разберемся. А вот что двое сложивших оружие, вступили в сговор, — это не сучий вам потрох! С кем он шептался, Иван Карнаухов?
— Имени даже не знаю…
— И Карнаухова тоже не знал. Теперь знаешь. Как выглядел тот?
— У него самая рваная форма. И видно — погоны с нее были сорваны. На станции, где их грузили, они встречались. Название он говорил невнятно.
— Что ты, — с улыбкой качал головой Викент: как будто и не кипел полминуты назад, — да ты прирожденный опер! Давай пиши дальше: «Мне стало известно, что Иван Карнаухов, вступил в сговор с…». Вот тут надо написать, что «личные данные неизвестного, установлю дополнительно».
Карандаш Мирка держал в руке, но не коснулся бумаги.
— Что такое, испортился механизм? Я сам их установлю: его данные. Дело твое — написать добросовестно. Все!
— Я про сговор не знаю.
— И на хрен тебе это знать! На хрен мне это знать? Кому это, к черту, надо? Делать надо, что говорят, и все! А иначе, ты что, ты не понял? За ними пойдешь! Да на те же нары. Чего ты кобениться начал опять? Чего? У тебя — никакого выбора! Только за ними, или — со мной! Понятно?
Карандаш Мирки припал к бумаге. Он понял, что ни кому это на хрен не надо. И Мирка — также и тоже, — не нужен! «Мы все, — думал он, — как та задница, в которую с неба упала лопата, бомбой вырванная из чужого окопа!».
— Теперь, — подал Викент чистый бланк, — подпишись вот здесь и вот здесь. И, давай тебе имя условное вместе подыщем.
Мирка поставил подпись, и сказал, не зная, зачем ему это имя условное:
— Выбирайте сами.
— Запросто. Ты ж до конца войны, в полосатой одежде ходил? Значит — полоска. Полоска — зебра. Логично?
— Логично.
— Хрен кто при этом, увяжет Мирона и Зебру! Давай друг, спасибо, иди, отдыхай.
И остановил:
— А, — спросил он, — про ГУЛАГ ничего они не говорили?
— Гулак? — повторил Мирка незнакомое слово, — Нет, про Гулак ничего я не слышал, не говорили. А что это?
— Это? — Викент поджал губы, чтобы не посмеяться, — А, — сказал он, и махнул рукой, — узнаешь, еще расскажут.
Мирка пошел к выходу, но, доставуч был Викент, он спросил:
— А молоко получаешь, Мирка? Тебе нужно!
— Да.
«Не только плененных немцев расстреливать, но и коров немецких доиться заставит Викент! — шагнув за порог, думал Мирка — Как не похожи они, бог мой: Викент и НКВДист, ткнувший в землю нас с Ваней! Не только ведь наши две жизни спас: заложников не расстреляли».
Как можно представить Викента на месте героя-НКВДиста?! Земля и небо! Но Мирку никто не спрашивал и место героя занял Викент. Может быть, из-за того, что Мирка и сам получил избавление, не заслужив его?
Рано утром, наверное, где-то в четыре: в такое же время, когда начиналась война, вызвал Викент.
— Проснулся?
— Да, я проснулся.
По глазам Мирка видел, что тот ни черта не спал. Водки, может быть, с крепким чаем пил, и оно бодрило? Работал он, все-таки, не щадя себя… И голос его был усталым и хриплым:
— Ты шанса просил?
Мирка кивнул. Он хотел бы помочь, а не делать проблем для утомленного Викентия Стасовича.
— Толкай лапшу в уши, Мирка. И не дай же мне бог! — скрипнул он зубами, вздохнул, и покосился, по правой руке, на стол. Там лежал пистолет.
— Мирка, — тихо, хрипло, позвал он, — слушай. Сейчас ты пойдешь к ним, назад. Скажешь, что Красный крест тобой, вроде бы, интересовался вчера, да очередь не дошла. И потому, мол, Викент, — он сам себя сейчас так и назвал, поясняя, — да что я, не знаю, кто я?... Так вот, Викент тебя снова назад возвращает. А что же ему: в бега тебя отпускать? И, — все как вчера: отсыпайся, и пообедай с ними, и — слушай. Главное — слушай! Потом все напишешь, договорились?
— Викентий Стасович, а как про мой плен?
— Гляди, — встряхнул он головой, — в роль вошел… Молодец! Водки хочешь?
— Не-е…
— Вон, чаю попей, сколько хочешь. Потом иди. А про плен уже врать не надо, глупо… Мирка, ты все понял?
— Конечно, все понял.
Торопливо и вволю, напился Мирка горячего, сладкого чая. Викентий не торопил. — И, вот что, — сказал он напоследок, — когда выводить тебя будут, ты не поленись, сложи руки за спину. Там так принято.
— Хорошо, — сказал Мирка.
— О, а тебя и не ждали! — встретили те, с кем он был вчера, — Думали, ты уже, как говорится: «Нах хаузен»!* (*Нем. Домой)
— Не получилось. Хотел меня Красный крест, а очередь не дошла. Викент меня спать отправил…
— Викент? — переспросили меня.
— Все его так зовут.
Глаза говорившего, и, я так заметил, другие глаза, оглядели Мирку с сочувствием.
— Ну, возвращайся!
Мирка занял вчерашнее место.
— А он тебя ни о чем не расспрашивал? — вскоре спросили его.
— Нет. Кажется, ему это не интересно.
— Ой, дай бог бы. Дай бог…
— Да, неважно тому: букашка, тварь божья; или последняя гнида, под ноготь попала — он все раздавит! Людей для таких просто нет!
— Мальчонке-то, — повременив, спросил кто-то, — зачем это все?
— А не известно, есть ли мальчонки для этой твари!...
«Вот, слышал бы он! — про себя усмехнулся Мирка, и подумал о том, сколь опасной может быть правда. — Скажи-ка я им, что у нас с Викентом!».
Он, как и вчера, заснул. Освенцим вымотал, и очень непросто было смотреть этим людям в глаза. Лучше закрыть бы, пока это все не кончится!...
— Чай принесли! — разбудили его.
— Пей, наслаждайся, в лагере чая не будет.
Это уже не ему говорили. В стороне, сказал кто-то, кому-то.
Это был, в самом деле, чай. Далеко не такой, как у Викента: тот крепче был, раза в четыре. К чаю было по два кусочка хлеба — с нашей, армейской кухни. Все-таки были у Родины Мирка и эти люди, на счету и довольствии. Хлеб: по два ломтика, был посчитан на всех.
Он осмотрелся, когда попили чаю. Того, кому в зад прилетела лопатка с неба; (Карнаухов, — припомнил он: так назвал Викент) и того, кто на сборном немецком пункте, тогда, в сорок первом, был с ним, — здесь не было.
Больше не было сна, он просто лежал, и смотрел в потолок. А потом осторожно спросил:
— А-а, вчера с нами был… из-под Ельни?...
— Нет их! Карнаухова, и Машука. Викент прилепил им заговор.
— Прилепил?
— Да. Малой, ты хоть понимаешь, о чем спрашиваешь? Каюк им, обоим!
У Мирки, внутри, как тяжелая дверь с петель, рухнуло: — Каюк? — прошептал он.
— Каторга, по 54-й.
— Каторга, в наше время?
— Каторга! Хоть и не царское время, а каторга есть. Для изменников Родины. И, какая-то сволочь из наших, сдала Машука, Карнаухова! Так вот…
— Да, кто его знает… — осадил из угла кто-то, — Нам неизвестно: из наших ли? Кто знает, где до нас побывали люди?
— С Машуком Карнаухов встретился здесь.
— И там, под Ельней…
— И там. Но об этом они только знали, двое.
— А теперь узнал третий.
— Хуже всего, что четвертый — Викент!
Мирку почувствовал, что это значит: ходить по острию ножа, на который его выводил Викент. И оставлял потом одного. Ведь Мирка один был здесь. И с теми, кто здесь, они были врагами. Да, свои люди, наши, родные; солдаты, хлебнувшие лиха. А Мирка для них: их, все же, больше, — был хуже чужого! «Кто меня сделал таким? — думал Мирка, — Война? Немцы? Викент? Или кто-то еще?» Было больно, той болью, которую он показать не мог. Как тогда, когда прятал ее в страхе перед врачем-ээсовцем. Как в ту ночь, когда видел призрак-НКВДиста. НКВД теперь не был призраком. Но ужас какой-то блуждал внутри.
Пряча себя, он закрыл глаза, и подумал, что совсем мало вспоминает теперь о своей семье, о сестричке, маме… И совсем не знал, как вспомнить, как нарисовать в памяти, в воображении, отца… Это ведь из-за того, что теперь не совсем в душе Мирки чисто. Совсем недавно, не покидали тайные, и озаренные светом надежды, домашние, довоенные грезы…
— Ребята, — заметил кто-то, — наговоримся еще, у Викента.
Да, еще было рано: чуть более четырех: времени, когда начиналась война.
«Ну, что я тут должен слушать? Как он себе представляет?» — думал Мирка. Безответно думал, припомнилось только: «И на хрен тебе это знать! На хрен мне это знать? Ни кому это на хрен не надо! Делать надо, что говорят». И он это делал, выставляя Мирку на опасное острие…
Кроме Ивана и Машука, нет еще двоих. О них ничего не сказали, когда пришел Мирка. А это его выручало: сомневаться могли как раз в тех, кого нет. Может, кто-то, из тех, рассказал, или написал Викенту. Стало полегче, но все же, слова, даже в мыслях, не клеились... Нить оборвалась какая-то. Важная нить. Кажется, без такой нити, человек перестает быть в ладу с собой.
Фильтрация продолжалась. Вернулся от дознавателя один из тех, с кем Мирка был здесь позавчера. Вернулся не похожим на остальных. «Счастливчик!» — мелькнуло, — наверное, лучиком в каждой душе.
