Владимир Рыбин - Непобежденные
Он снова нырнул в землянку, торопливо закрыл за собой дверь, чтобы не напустить пыли. Передернул плечами, притопнул у порога, будто на дворе были мороз и снег.
— Ну и пылища! — крикнул нарочито бодрым голосом.
Никто не отозвался. Разведчики сидели все в тех же напряженных позах. Только Кольцов спал, или делал вид, что спал, за что Еремину хотелось прямо расцеловать его. Даже если притворяется, все равно молодец: в такой обстановке, когда впору сойти с ума, показывает пример спокойствия.
Они решили… одними бомбами! — нервным незнакомым голосом выкрикнул кто-то.
Еремин понял: думы у людей все о том же — о керченской катастрофе, несомненно, подарившей немцам боезапасы. Хотя у них и своих бомб хватает.
Новый близкий взрыв пошатнул землянку, словно ватой заложил уши. В животе напряжено завибрировало. «Надо заставить себя привыкнуть», — сказал он себе. Хотя понимал, что привыкнуть к такой бомбежке, к ежесекундному ожиданию смерти, не сможет. И никто не сможет. Никогда…
Взглянув на часы, он отметил, что бомбежка длится ухе пятый час, и вновь подумал об устроенном немцами конвейере. Похоже, Манштейн придумал нечто особенное. Понял, что обычной, хоть и сильной, но короткой бомбежкой севастопольцев не проймешь, и придумал. Чтобы душу вымотать, свести с ума.
— Как связь? — повернулся к телефонисту.
— Есть связь! — воскликнул тот, сам удивляясь, что при такой бомбежке связь еще цела. Значит, не зря закапывали провода, тянули их по дну траншей.
— Дай комбата.
Чувствовал: что-то менялось в нем, апатия проходила, появлялось привычное нетерпение, готовность действовать.
— Спит комбат, — сказал телефонист.
— Как это спит? — удивился Еремин. И тут же подумал, что комбат правильно делает. Что еще делать, когда только и остается — ждать?
— Тогда комиссара.
— Комиссара нет.
— Как это нет?! — Захолонуло сердце: неужто убит?
— Комиссар в роты ушел.
— Что ему жить надоело? Дай-ка трубку.
Услышал спокойный голос телефониста и удивился. Не спокойствию, а тому, что голос не заглушается бомбежкой и даже лучше слышен, чем голоса людей тут, в землянке.
В трубке слышался грохот бомбежки. Потом что-то щелкнуло, и он узнал голос начальника штаба батальона.
— Как там у вас? — спросил обрадовано.
— Как и у вас. Ждем.
— Указания какие?
— Ждать…
Голос пропал. Не взорвался, не лопнул с треском, что, казалось, было бы естественнее, просто исчез, вместе с потрескиванием, с гулом бомбежки.
Телефонист по лицу Еремина все понял, побледневший, подобравшийся, взял трубку, подул в нее, покричал и встал, начал застегиваться.
— Я сейчас, сейчас… Это где-нибудь недалеко.
После его ухода в землянке стало, вроде бы, совсем пусто. Еремин оглядел людей: один чистил автомат, другой доставал из пилотки нитку с иголкой, а третий уж лежал рядом с Кольцовым, то ли спал, то ли пытался заснуть. К бомбежке привыкали, оцепенение проходило у всех.
Еремин тоже демонстративно улегся на свой топчан. Сразу понял: лежа пережидать бомбежку еще труднее. Лежа хотелось расслабиться, но это не получалось, не терпелось вскочить и что-то делать. Он заставлял себя лежать, думая о том, что старшина Кольцов все же сильный парень, — ничем не выдал такую же вот свою маету и вроде даже уснул.
Потом ему показалось, что едет в поезде. Стучали колеса, бухал ветер в стекла, дергало, кидало на стрелках. Он лежал на верхней полке, вцепившись в нее, замирая сердцем, ждал, что вот сейчас вагоны соскочат с рельсов и покатятся под откос, но не вставал, зная, что иначе нельзя, что надо обязательно доехать.
Просыпался, выходил в пыль траншеи, глядел, как одномоторные «юнкерсы» падают через крыло на зенитную батарею, которая уж не стреляла, снова нырял в духоту землянки, поражаясь и радуясь, что при стольких высыпанных бомбах ни одна не упала на землянку, ложился на топчан и опять ехал и ехал куда-то в тряском поезде…
И вдруг канонада стихла. Разведчики выскочили из землянки, увидели в темнеющем небе беззвучно улетающие самолеты. Было ровно девять часов вечера. Шестнадцать часов непрерывной бомбежки, непрерывного артобстрела. И опять Еремину подумалось о конвейере и немецкой педантичности. Мелькнуло тревожное предчувствие, что завтра все может повториться, но он отогнал эту мысль убедительным, как ему казалось, аргументом: никаких бомб и снарядов не хватит на такую артиллерийскую и авиационную подготовку наступления…
Наступления?! После шестнадцати часов такого выматывания нервов совсем позабылось, что после артподготовки должно следовать наступление. Связи все не было, и Еремин, крикнув старшине Кольцову, чтобы не отставал, побежал по траншее, местами засыпанной вровень с бруствером.
Комбата он узнал не сразу. Тот стоял в порванной гимнастике над огромной воронкой, держа в руке снятую фуражку.
— Что?! — выдохнул Еремин. Местности он не узнавал, и ему показалось, что воронка эта на месте батальонного КП.
— Гляди, какими кидаются. Полтонны будет, — спокойно сказал комбат. И вдруг засмеялся и, сделав пальцами натуральную фигу, вытянул руку в темнеющую даль передовой, крикнул зло: — А все-таки выкусили!…
Снова захолонуло сердце: неужто того?!. Подошел, заглянул в глаза. Комбат глядел на него спокойно, почти весело.
— У тебя как?
— Все целы.
— Такая бомбежка, а потери — чуть. Даже удивительно. В ротах по первым сведениям только четверо убитых. У одного у тебя бывало больше.
— Бывало, — согласился Еремин, вспомнив, как однажды в декабре взвод за день потерял семерых.
— Только окопы разбили. Но мы их восстановим. Пускай завтра сунутся…
Эту ночь все в батальоне работали до изнеможения, раскапывали траншеи и ходы сообщения, расчищали засыпанные врезные ячейки и пулеметные окопы. Было светло от множества ракет. В глубине немецкой обороны стучали зенитки, пытаясь помешать нашим немногим самолетам взять реванш за день.
— Теперь началось наше господство в воздухе, — услышал Еремин случайную фразу, но не рассердился на насмешника, а скорее даже обрадовался: если шутят, значит, все в порядке.
Ночью четверо разведчиков ушли за языком. До рассвета Еремин со своими людьми помогал расчищать позиции в том месте, куда должны были выйти разведчики. Перед рассветом задремал, положив голову на кромку бруствера. Приснился ему горный обвал. Очнулся, глянул на часы, — было ровно пять округ вздымалась земля, в серо-черном мареве там и тут всплескивали огненные просверки, такие же частые, как и вчера: немцы с обычной пунктуальностью пустили свой конвейер. Стало ясно, что разведчики сегодня не придут.
Сопровождаемый все тем же старшиной Кольцовым, с которым ему не хотелось в эту ночь расставаться, капитан Еремин ходами сообщения добрался до своей землянки, где, казалось, было так уютно и защищено, но телефону доложил комбату о результатах, точнее о безрезультатности ночного поиска, и снова, как и вчера, погрузился в напряженное отупляющее ожидание. Пытался что-либо делать — ничего не делалось, пытался уснуть — не спалось. Но видно все же задремал к полудню. Очнулся от дикого истошного визга, останавливающего сердце. Вскинулся с топчана, на котором лежал, выскочил в пахнущую дымом и гарью траншею. Увидел спокойное лицо Кольцова, стоявшего часовым, и сам успокоился.
— Немцы бочки бросают, — сказал Кольцов.
— Какие бочки?
— Пустые. Из-под горючего. Набивают дыр, чтобы погромче выли, и бросают. Видно у них бомб нет, раз за бочки взялись. Значит, кончат скоро.
— А может, с подвозом не справляются, — прокричал Еремин в ответ. — Бомбы не подвезли, загрузились бочками. Конвейер, его нельзя останавливать.
Самолеты с ревом пикировали, заставляя приседать не столько от близких разрывов, сколько от рева сирен и падающих бочек.
— Правильно говорили… — крикнул Кольцов.
— Что?
— Правильно, говорю, говорили: это не артподготовка перед атакой, это психологическая обработка. Хотят превратить нас в обезумевших идиотов.
— По себе меряют.
— По себе меряют. Они бы такого не выдержали.
— А мы выдержим.
— Выдержим. Теперь никакой политработы не надо, немцы ее за наших комиссаров проводят. Теперь, если полезут, каждый зубами рвать будет. Раненые, сказывают, и те не уходят; Там, дескать, тоже бомбы рвутся, а здесь все-таки к немцам ближе, хоть одного задушу напоследок…
День этот, казалось, никогда не кончится, и никогда, казалось, не кончится скачущий то дальше, то ближе слоновий топот разрывов.
Но в девять вечера как обрезало.
Этой ночью ушла за языком еще одна группа разведчиков. И тоже не вернулась к утру.
Третий день все такой же неослабевающей бомбежки переносился легче. Многие, измаявшись за ночь, спали под неумолчный грохот. Просыпаясь, материли последними словами бога и черта, и этого прохвоста Гитлера вместе с Манштейном и снова заваливались спать или придумывали себе какое-либо дело, чтобы скоротать время, отвлечься от навязчивого желания вслушиваться с трескучие разрывы, считать их. Не выдерживали порой, восклицали, ни к кому не обращаясь:
