Владимир Рыбин - Непобежденные
Немцы сшили несколько тысяч хороших мужских рубашек, и мы немножко приоделись. Созданный из наших же военнопленных штаб лагеря выдал всем бывшим командирам бумаги, удостоверяющие личность, и даже оружие. Мне достался парабеллум.
А затем в лагерь приехали наши офицеры — полковник, капитан и старший лейтенант. Полковник поздравил нас с победой и сообщил о порядке передачи всех из американской зоны в советскую. Много было вопросов. Ходили слухи, что бывших военнопленных в Советском Союзе сразу отправляют на Колыму. Капитан оказался особистом, и когда его напрямую спросили об этом, он замялся и ничего определенного не ответил. Сказал только, что разговор с каждым будет после того, как вернемся на родину.
Госпроверка меня не пугала, я был уверен, что продолжу службу в армии, ставшей с 1939 года моей профессией.
Приехав в Запорожье, отправился в облвоенкомат за направлением на госпроверку. Считал, что это чистая формальность. В одном костюме, в тапочках приехал на станцию Опухлики Великолужской области и… оказался за колючей проволокой, в лагере с вышками и часовыми на вышках. При входе меня обыскали, пистолет отобрали. Я присутствовал при смене часовых и услышал:
— Пост по охране изменников Родины сдал.
— Пост по охране изменников Родины принял.
Это оказалось для меня страшным ударом, к которому я совершенно не был готов. Усилились головные боли, но ночам бил озноб.
Жили мы в больших землянках с двухэтажными нарами по 150-200 человек в каждом. Шли дни, и я начал свыкаться с мыслью о «путешествии» на Колыму.
На территории лагеря была землянка, где располагался отдел контрразведки. Туда вызывали по одному, по ночам. Там я заполнил длинную анкету, описал всё, что со мной произошло. Спросили:
— Почему не застрелился?
Я растерялся. Ответил:
— Потому, наверное, что вокруг было много народу, бойцов и командиров. Был бы один, может, и застрелился бы.
Потом нам объявили, что все, кто нормально пройдут проверку, независимо от звания и должности, будут демобилизованы. Это был второй страшный удар по моим розовым мечтам.
Месяца через два с половиной я был освобожден, получил справку, проездные документы, талоны на питание, немного денег, и поехал к матери в Бугуруслан. Как был, в тапочках. В дороге чуть не отморозил нош. Хорошо что успел купить на рынке валенки, телогрейку и шапку.
В Бугуруслане пошел устраиваться на работу. В отделе кадров встретили меня радостно.
— О, фронтовик, обязательно устроим. Где воевал?
— В Севастополе.
— О, Севастополь!… А потом?
— Был в плену.
— Как так?
— В Севастополе все, кто сражался до последнего и остался жив, были захвачены в плен.
— А-а… Ну, зайди на следующей неделе…
И так везде. А деньги кончались. А жить надо было…
В военкомате вместо паспорта мне выдали листок сроком на шесть месяцев. С того времени в течение десяти лет я каждые полгода ходил в паспортный стол обменивать этот листок. Лишь в 1955 году получил настоящий паспорт.
В военном билете офицера запаса было записано: «Уволен в запас приказом… по статье 43 «А». Спросил:
— Что означает эта статья?
— За пребывание в плену, — был ответ.
Это оказалось для меня третьим страшным ударом — оскорбление недоверием. Это тавро жжет мне душу и по сей день.
Пошел в военкомат просить помощи в устройстве на работу. И мне пошли навстречу, устроили военруком в медучилище.
К урокам я готовился тщательно и думал, что никаких претензий ко мне не может быть. Но однажды вызвал меня завуч, расспросил о том, о сем и сказал, что к нему приходил зав. военным отделом горкома партии и сделал замечание: зачем, дескать, приняли на работу бывшего пленного. Дескать, веры мне никакой нет и завуч обязан следить за мной, бывать на всех моих уроках.
Это было явным оскорблением, но пришлось стерпеть. А что было делать?…
Контузии, полученные под Одессой и Севастополем, которым я вначале на придавал значения, а также горечь и обида от недоверия мне, бывшему пленному, сделали свое злое дело. Первую операцию на сердце я перенес нормально, даже отказался от инвалидности. Потом была вторая операция на сердце, тяжелая.
Теперь я инвалид первой группы Великой Отечественной войны. Но горечь и боль от тавро, полученного на родине, все не проходят, продолжают жечь душу…
Чувствую: мне уж осталось недолго. Написал завещание: «После моей смерти прошу тело кремировать и пепел развеять под Севастополем на горе Госфорта, где в ту Крымскую войну воевал мой прадед — фельдфебель И.Р. Шмах и где в эту войну находился мой НП. Не надо ни венков, ни оркестра, ибо товарищам моим, севастопольцам, оставшимся навечно молодыми, единственной музыкой был грохот разрывов».
1985 год
Б. Кубарский
