Владимир Рыбин - Непобежденные
— Строгий человек, — ответил Бочаров. — Даже мелочи не проходят мимо его внимания. Получили новые карманные фонарики для командного состава. Казалось бы, пустяк — распределить их меж генералами. Но и это дело Мехлис взял в свои руки…
Так и не понял Крылов, хвалил Бочаров такую вседеятельность Мехлиса или осуждал его за мелочность. Но рассказ этот о фонариках все не забывался и, наконец, Крылов понял — почему. Фонарики — мелочь, но не говорят ли они' о том, что Мехлис в растерянности и, хватаясь за мелочи, лишь обозначает деятельность? Не видная никому внутренняя паника? Не потому ли Ворошилов под Ленинградом, как об этом рассказывал Чухнов, однажды самолично бросился в атаку вместе с бойцами? Растерялся в трудную минуту, ощутил беспомощность свою перед обстоятельствами и для самоутверждения ухватился за первое попавшееся дело.
Размышления эти совсем расстроили Крылова. Казалось бы, отчего расстраиваться? — Есть в Керчи и командующий фронтом генерал-лейтенант Козлов, а у него целый штаб опытных военачальников. Но Мехлис — это же Мехлис. Если уж, по рассказам, в кабинет к Сталину дверь ногой открывал, то можно представить, как он подмял под себя Козлова.
И сразу, как только Крылов об этом подумал, ясно стало, почему некоторые транспорты с боеприпасами, направлявшиеся в Севастополь, заворачивались на Керчь. Боясь поражения, Мехлис копил силы возле себя. И немало уж накопил. Только ведь не одним числом достигаются победы, а еще и умением…
Вот тебе и фонарики, вот тебе и «простительная слабость»!…
Мощный взрыв покачнул старенький домик, с потолка посыпалась побелка. Опираясь на палку, Крылов вышел, увидел в небе привычную карусель воздушного боя, а на том месте, где был домик, в котором в тихие ночи отдыхал командарм, стояло облако пыли. Прихрамывая, он заспешил к домику, но кто-то, бежавший навстречу, остановил радостным возгласом:
— Не было там Петрова!… Командарм в штабе!…
С трудом Крылов спустился на второй этаж штабного бункера и первого, кого увидел, майора Ковтуна.
— Костенко погиб, слышали? — заговорил он возбужденно.
Крылов кивнул. Батальонный комиссар Костенко был военкомом оперативного и разведывательного отделов штарма. Несколько дней назад они с Ковтуном возвращались в штаб и попали под такой же, как сегодня, воздушный налет. Не успев добежать до щели, легли у каменной ограды. Там его и достал тяжелый осколок.
— Вам не кажутся странными такие целенаправленные обстрелы и бомбежки? — спросил Крылов.
— Об этом теперь все говорят. Командарм считает, что надо сменить КП…
Командарма Крылов нашел в своей каморке рассматривающим какие-то бумаги.
— Садитесь, Николай Иваныч, нельзя вам стоять, — кивнул Петров на единственный в каморке стул. — Я сейчас.
Крылов догадался: командарм рассматривает представления командиров частей на награждения и очередные воинские звания. Разбирался он с ними быстро, в один взгляд, многие подписывал, а некоторые откладывал, хмурился, даже морщился. На какой-то бумаге крупно наискось написал «Рано!» И поднял голову, улыбнулся, сказал смущенно:
— Мой-то сынок хорош, нажаловался матери, что я его зажимаю.
Подумал о чем-то, все так же улыбаясь, глядя перед собой, и снова уткнулся в бумаги.
Крылов знал, что на место адъютанта Кохарова, убитого той же миной, какой ранило его, Петров определил своего сына, только что окончившего ускоренный курс Ташкентского военного училища, вызвав его в Севастополь, и теперь сын обвыкался во фронтовой обстановке под руководством старого соратника и друга командарма верного ординарца Антона Емельяновича Кучеренко.
Близкий взрыв докатился по подземным коридорам отдаленным гулом. Петров снова поднял голову, пристально посмотрел на Крылова.
— Как самочувствие, Николай Иваныч?
— Одышка только, а так ничего. Втягиваюсь в работу помаленьку.
— Осунулись вы.
— Пройдет. Что, Иван Ефимович, пора менять КП?
— Пора, — вздохнул Петров. — Похоже, немцы поняли, что тут у нас. Генерала Рыжи вчера чуть не убило. Только поднялся наверх, снаряд ударил в пяти шагах. Счастье, что не взорвался.
— Место присмотрели?
— Штольни возле Херсонеса. Подземные коридоры прорубали для складов и там уже есть вентиляция и электропроводка. Только проложить связь да немного переоборудовать.
— Я сегодня же поеду туда…
— Вам это необязательно, Николай Иваныч. Тем более, что перебираться на новое место будем постепенно, чтобы незаметнее. А для вас тут дело есть. Как вы?
— Готов на любое…
— Не трудное дело. Но и не легкое.
Петров улыбнулся, показал на стопку листков, лежавших на столе.
— Решили мы к празднику наградить лучших бойцов и командиров Почетными грамотами Военного совета армии. А сколько их, лучших-то, сами понимаете.
— Немало…
— Надо подписать не меньше десяти тысяч грамот. Вам, мне, обоим членам Военного совета — Чухнову и Кузнецову. Придется потрудиться.
— Если бы только этот труд, — засмеялся Крылов.
— Да, если бы…
В тот час, когда велся этот разговор, начальник политуправления армии бригадный комиссар Бочаров шел по дну глубокой Карантинной балки, подступавшей к руинам древнего Херсонеса. Обогнув бетонную плиту, защищавшую массивную железную дверь, он вошел в штольню. Гирлянда лампочек вела в глубину широкого горизонтального коридора. Здесь не надо было спускаться по лестницам, чтобы оказаться глубоко под землей, толща горы сама вздымалась над головой, и уже в нескольких шагах от входа становилась непробиваемой ни для какой бомбы. Но было здесь и то, что не обрадовало: растворенная в сухом воздухе мельчайшая пыль известняка, которую сразу ощутили губы и глаза.
«Нелегко будет здесь работать», — подумал Бочаров и заспешил к выходу. День был ясный, голубизну неба скрадывала тонкая облачная вуаль, но Карантинная бухта, видневшаяся неподалеку, голубела сочно, зовуще. Руин Херсонеса из-под горы не было видно, но Бочаров знал, что они тут, только подняться по склону, и он, давно собиравшийся поглядеть их, заволновался: самое время сейчас, другого случая может не представиться.
Тропа была суха, желтые колоски прошлогодней травы тянулись через нее с обеих сторон, словно хотели достать друг друга, перехлестнуться стеблями, закрыть проход. Снова подумал Бочаров о застывшей в непонятном оцепенении ударной группировке армий там, на Керченском полуострове, которым так хотелось протянуть руку отсюда, из Севастополя. Просохло ведь, чего не начинают? Дождутся, Манштейн начнет… Вспомнился Мехлис, корректный в разговорах, но слишком самоуверенный, не терпящий возражений, мелочно обидчивый. Такое простительно взводному, да и то не очень…
Херсонес открылся сразу весь — квадратами фундаментов домов, вытянувшихся вдоль узких улиц, булыжником тысячелетних мостовых, изъеденным временем известняком крепостных стен. Город, в который, по словам Страбона, «многие цари посылали детей своих ради воспитания духа». Сразу вспомнился очерк Максима Горького о Херсонесе: «Так погиб этот город, существовавший два тысячелетия, и вот ныне лежит труд двадцати веков — неустанная работа сотни поколений людских, лежит в виде груд щебня, возбуждая видом своим тоску и много мрачных дум. Жизнь создается так медленно и трудно, а разрушается так быстро и легко…»
— Что у этих древних получше камней не нашлось?
Бочаров резко обернулся, увидел незнакомого флотского старшину в форменке, вымазанной известкой.
— Вы откуда взялись?
— Оттуда, — он махнул рукой вниз. — Командир велел идти с вами.
— Зачем?
— Может помочь чего. — И считая такое объяснение исчерпывающим, он снова кивнул на пористые камни. — Чего такие издырявленные, будто крупнокалиберным лупили?
— Время, — сказал Бочаров. И вспомнил Шекспира, процитировал: «Осада тяжкая времен незыблемые сокрушает скалы». Время все кромсает, как артиллерия, а то и посильней.
— Время, — недоверчиво хмыкнул старшина. — Вон Максимов бежал на камбуз, а тут снаряд. И нет Максимова, и ничего не осталось.
— Это неправда, что ничего не осталось.
— Точно говорю. Даже пуговицы не нашли.
— Дело осталось.
— Какое у него дело? Жениться и то не успел. Даже немца ни одного не убил?
— Другие убили.
— Так то другие.
— Все мы — один организм, одно сообщество на дороге жизни. — Эти руины были как законсервированное время, понуждали к философствованиям и обобщениям. — Каждому выпадает свой отрезок жизни. Но каждый этот отрезок, так или иначе, вплетен в общее дело. Это как канат. Если расплести, видно, что состоит он из множества коротких и слабых волокон. Но ведь вместе-то — канат…
Он пошел по древнему булыжнику, ступая осторожно, как по музейному паркету.
