Утешение - Гаврилов Николай Петрович

— Не знаю… По мне, так глупость ты делаешь, — недовольно произнесла мать, отодвинув раскрытый атлас в сторону. — Там невесть что творится — в Чечне этой. Я вчера по радио слышала… Воюют там. Что ты там одна сделаешь?.. Надо писать. Командованию.

— Мама, — устало Ответила Ольга, присаживаясь рядом с ней. — Это бесполезно. Я куда только не звонила. Везде одно и то же — военная тайна… Если бы не тот хороший человек в военкомате, мы бы до сих пор не знали, куда Алешу вообще отправили. А если ему помощь прямо сейчас нужна, если завтра будет поздно? Это же мой сын…

Мать сидела, сохраняя несогласное выражение на лице. Ольга смотрела на нее и думала: с какого момента в их отношениях появилась возведенная характером мамы стена? С какого момента они перестали понимать друг друга? Может, когда Ольга против ее советов вышла замуж, а может, гораздо раньше, когда умер папа, когда у мамы появилась ревность к самостоятельным поступкам дочери. Напридумывала себе что-то… Сейчас, что бы ни происходило, она словно показывала всем своим видом: «Я же говорила…»

— Пустое это, — через долгое молчание, словно назло, подытожила мать. — Поедешь, а завтра письмо придет. Напутали там что-то.

А через полтора часа, когда Ольга уже закрывала чемодан, зашла в ее комнату и сказала:

— Фотографию Алешину возьми.

Ольга замерла возле чемодана. Быстро взглянула на мать расширенными глазами. Все ее мысли до этого момента устремлялись только к одной черте — вот она сидит у командира части, вся такая нарядная, нога за ногу, шарф красиво завязан, а командир уже тянется к телефону, вызывая дежурного. Дальше этой сцены воображение словно обрезалось, потом была пустота, дальше она просто не хотела думать. Поэтому и о фотографии сына не подумала.

— Возьми, — веско повторила мать и вышла из комнаты.

И Ольга сразу бросилась к шкафу, где хранились семейные альбомы. Затем одернула себя — зачем кому-то Леша маленький; быстро пошла в комнату Насти, взяв со стола фотографию в рамке, последнюю по времени, которую сын прислал из учебки. Положила ее поверх вещей, лицом кверху, не замечая, как задрожали руки.

Потом было прощание. С нежностью обняла дочь, и глаза ее в который раз за эти дни снова стали мокрыми.

— Доченька, я скоро… — говорила она, целуя Настю. — Побудешь с бабушкой. Об Алеше надо узнать… Веди себя хорошо. Не скучай. Я буду о тебе каждую минутку думать. Я очень быстро, доченька…

Настя всхлипнула.

— Все, все… — Мать прижалась к дочери мокрой щекой.

Как Ольга потом корила себя за это смазанное, торопливое расставание. Но тогда она не понимала, что уезжает в другую реальность; что, уезжая туда, никто не может сказать, когда ты вернешься и вернешься ли вообще.

Вытерла себе и дочке слезы. Затем присели на дорожку. Бабушка размашисто и криво перекрестила спину уходящей с чемоданом Ольги.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПУТЬ

09.01.1995

Зимой в Москве подтаявший от реагентов снег и грязь на входах в метро. Потоки людей в этой слякоти. На эскалаторах и в вагонах метро лица у всех замкнутые и невыспавшиеся. Все куда-то спешат. Парни, мужчины, старухи с какими-то узлами, девушки в пуховиках, со взбитыми по моде волосами, с неестественно яркими наведенными румянами на щеках.

Возле выхода из метро стояли распространители с заклеенными в целлофан объявлениями в руках. Что-то говорили. Шныряли вокруг какие-то бритоголовые типы в кожаных куртках; из киосков доносилась музыка — то обрывки шансона, то кавказские мотивы, совершенно неуместные здесь, среди слякоти, зимы и круговерти русских лиц.

Казанский вокзал с красными стенами и сводами, с башней со шпилем, стилизованной под башню Кремля, находился у станции метро «Комсомольская». В некоторых помещениях вокзала шла реконструкция. Там стояли леса, сверху сыпалась счищаемая побелка. По всему вокзалу стоял резкий запах краски. В зале ожидания присесть оказалось невозможным, огромное помещение гудело от людских голосов, все места были заняты. На подоконниках, на чемоданах у стен — везде сидели люди, проходы были заставлены набитыми баулами.

Матушка-Россия торговала.

До поезда оставалось еще два часа. Ольга, пройдясь по вокзалу, вернулась на улицу. Она устала от дороги: двое суток до Москвы прошли в набитом плацкартном вагоне, среди торчащих с верхних полок ног. До Моздока тоже предстояло ехать в плацкартном вагоне, причем на боковой полке. Хотелось есть, но на ресторан или кафе тратиться было нельзя, она считала каждую копейку. Подошла к ближайшему киоску, купила пластиковый стаканчик кофе и беляш. Стоя за столиком, выставленным на мокрый тротуар, запивая глотком кофе клейкое, пропитанное маслом тесто, она, морщась, ела этот беляш, а вокруг нее потоками двигались люди.

Солдатик в шапке с кокардой, с вещмешком на плече, невысокий и худенький, чем-то похожий на Алешу, подошел к киоску, купил себе хот-дог и стал за столиком рядом с ней. Одна рука его была в гипсе. Солдатик мог ехать откуда угодно, но Ольга почему-то решила, что он возвращается из Чечни. Пока солдат жадно поедал вокзальную булку с синеватой сосиской, она во все глаза смотрела на него: для нее он являлся представителем неведомого мира, в который она отправлялась.

— Простите. А вы не из Чечни едете? — не выдержала Ольга, когда солдатик доел последний кусок пирожка и с сожалением бросил взгляд на витрину ларька, где за стеклом пестрели разноцветными упаковками шоколадные «Сникерсы» и «Марсы».

— Не… — Солдатик принялся копаться по всем карманам. — Я из Можайска. Часть там стоит. В отпуск еду.

— А с рукой что? — немного разочарованно спросила Ольга.

— Да так… Упал неудачно.

Денег у него больше не было. Одной рукой он вытащил из кармана какую-то мелочь, посмотрел на нее, вздохнул, засунул обратно и вновь бросил тоскливый взгляд на витрину киоска.

— Давайте я вас угощу, — быстро предложила Ольга. Она купила солдатику еще пару беляшей, несколько шоколадных батончиков, большую бутылку лимонада. Разложила все это перед ним на столе, улыбнулась, кивнула головой и, не оглядываясь, пошла к перронам, словно спеша уйти от слов смущенной благодарности солдатика. Солидарность матерей. Может, и ее сына кто-нибудь накормит.

На душе было хорошо.

Поезд на Моздок отправлялся от восьмой платформы. Состав только что подали с запасных путей, на крышах вагонов белел снег. Возле каждого вагона стояли молоденькие, розовощекие от холода проводницы в синей униформе. Кучками толпился народ. Много военных с вещмешками.

— Пятьдесят третье место, — сказала Ольге проводница, проверив паспорт и билет. Вагон оказался старым, давно отслужившим свой срок. Обшарпанные перегородки, поднятые полки, только что протертый мокрый пол. Пассажиры занимали вагон, закидывали баулы наверх. Среди русских слов слышалась кавказская речь.

Ольге досталась боковая полка. Рядом, в купе напротив, на нижних полках расположились две женщины. Одна, грузная, кавказской внешности, с золотыми кольцами на пальцах, с кучей сумок, усевшись на место, тут же высунулась в проход и крикнула на весь вагон:

— Мариам! Куыд у? ^{3}

Женский голос в другом конце что-то ответил. Было понятно, что они так будут перекликаться всю дорогу.

Второй женщине было лет пятьдесят, но смотрелась она старше. Пучок некрашеных, с сединой, волос, заколотых дешевым гребешком, очки в роговой оправе. Сняв старенькую шубку из искусственного меха, она положила ее у изголовья полки. Ольге подумалось, что эта женщина, наверное, работает в школе: такая тихая добрая провинциальная учительница, не повышающая голос на учеников. Первым делом она достала из сумки книгу. Пока, женщина задвигала свой багаж под полку, Ольга непроизвольно успела заметить в одной из ее сумок банки с вареньем. Отстраненно подумала: зачем: везти варенье на юг?