Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
— Начинай песню, — приказал Колосов.
— Песню? Какую? — удивился Шамрай.
— Какую хочешь. Только чтобы все знали слова.
Чем может сейчас помочь песня? А вдруг… вдруг Колосов прав и только песня сможет снять испепеляющее душу напряжение, выпустить его, как пар из перегретого котла. Только какая же может быть песня? И вдруг Шамрая осенило.
— Шумел камыш, деревья гнулись. А ночка тёмная была… — громко запел он.
Сначала барак замер, не в силах понять, что случилось? Почему запели? И именно такую песню? Может, кто-нибудь сошёл с ума? Потом мотив, как эхо. отозвался у дальней стены барака, песню подхватили сразу несколько сильных голосов с каким-то радостным и исступлённым ожесточением.
Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра!
Теперь две сотни голосов пели, в каждое слово вкладывая всю свою беспредельную тоску, страх смерти и желание хоть как-нибудь заявить о своём человеческом праве на жизнь. Песнь охватывала их души, как огонь сухую солому, чтобы весёлыми и злыми искрами, взлетев в небо, покорить весь мир своей буйной горячей силой и, припав к земле, сразу умереть.
Песня окончилась, но успокоение не наступило. Они должны были петь, потому что молчание для них было хуже смерти. И песню начали снова. Ту же самую, ещё исступлённее, ещё неистовее. Только этим пленные могли выразить свой протест, доказать, что и они люди…
А нервы натягивались всё туже. Что-то всё-таки должно было случиться, и ожидание этого стало острым и ощутимым, как физическая боль.
Нары вытянулись в два ряда. Между ними во всю длину — двухметровой ширины проход. Над ним электрические лампы, горящие и днём и ночью. Их наглый и резкий, как удар ножа, свет неумолимо выворачивал наизнанку пропитанное креозотом нутро барака.
В перерыве между двумя куплетами, песни, когда в бараке возникла мгновенная тишина, все услышали, как осторожно с третьего этажа нар на пол соскочил невысокий смуглый человек. Он, ударив в ладоши, высоко подпрыгнул и легко пошёл вдоль нар по проходу, то поднимаясь на носки, то припадая на колени, то гордо поводя плечами. Лейтенант Мосашвили танцевал лезгинку. Глаза большие, чёрные, полные сумасшедшего огня, широко распахнуты. Бледное лицо заросло густой бородой. Худой и измождённый, словно прокалённый в огне, он танцевал с увлечением, вдохновенно. С его костлявых плеч спускалась изодранная в лохмотья гимнастёрка, на ногах какие-то опорки. Но этого никто не видел. Сейчас перед пленными танцевал красавец горец, в мягких, как перчатки, сапожках, в чёрном бешмете с белыми газырями, ту го перехваченный по узкой талии ремнём с украшениями накладного серебра. Косматая чёрная папаха плыла в воздухе. Ноги выбивали чечётку, кинжал сверкал, всему миру показывая своё блестящее жало…
Вдруг распахнулись настежь широкие двери барака, будто от свежего мартовского ветра. На пороге стоял ефрейтор Любке с автоматом в левой согнутой руке. За ним двое солдат.
Некоторое время он стоял неподвижно, глядя, как танцует Мосашвили. Потом скомандовал:
— Хальт!
Лейтенант не расслышал приказа. Он ничего не слышал. В его ушах звучала знакомая вихревая музыка, пели барабаны, над головой сияли родные звёзды Грузии, и он самозабвенно танцевал лезгинку. Только смерть могла остановить его.
Любке презрительно поморщился, потом повёл автоматом, и сразу огненные цветки вспыхнули на стальном остром рыльце. В бараке стояла такая тишина, что выстрелы не сразу дошли до сознания, они показались бесшумными.
Мосашвили высоко вскинул руки и упал навзничь на деревянный пол. Его ноги ещё танцевали, и, пожалуй, никто из пленных не видел ничего страшнее этого бешеного ритма лезгинки со смертными конвульсиями пополам.
Барак замер, затаив дыхание. Любке оглядел всех, проверяя, не нужно ли выстрелить ещё, потом указал на труп. Солдаты схватили мёртвого за ноги и выволокли наружу. Любке постоял прислушиваясь.
Потом, величественно повернувшись, вышел, хлопнув дверями.
— Вот и нет Мосашвили, — сказал Колосов. — Кто следующий, я или ты?
— Всё равно. Нам отсюда живыми не выйти. Мосашвили хоть умер красиво, а нас с тобой пристрелят как бездомных собак.
И замолчали оба, думая о завтрашнем дне, о хитром кулацком лице полковника Лясоты и его предложении снова взять в руки оружие.
Нет, это не для них, и думать нечего. Итак, значит, смерть? Значит, смерть. А если попробовать убежать? Разве это не верная смерть?
И всё-таки стоит рискнуть. Смерть с надеждой на свободу куда легче, чем жизнь в ожидании смерти от пули, цинги или голода.
На рассвете их выгнали на апельплац. Серый мартовский рассвет неохотно поднимался над Карпатами.
Комендант и полковник Лясота вышли на крыльцо в восьмом часу. Пленные затихли, притаились.
— Внимание, — сказал Лясота. — Двадцать четыре часа, которые вам дали на размышление, прошли. Кто хочет взять в руки оружие, чтобы вернуться на родину и громить большевиков, поднимите руки.
У него был опыт таких бесед. Нечего ждать, чтобы над шеренгами поднялся лес рук.
— Ну смелее, смелее! Поднимайте руки, поднимайте! — повторил полковник.
Над огромной четырёхтысячной толпой, запуганной и дисциплинированной пулемётами, он увидел десятка три несмело вскинутых рук.
— Выше, выше! — командовал полковник.
Две руки неожиданно опустились. Комендант посмотрел на Лясоту иронически. Он вспомнил предшествующие случаи, на этот раз добровольцев тоже будет до смешного мало.
— Настоящие русские патриоты! Выйдите вперёд! — патетично выкрикнул Лясота.
Двадцать семь пленных вышли и остановились перед крыльцом. Шли они, потупив глаза, между шеренгами пленных проходили боязливо, словно ожидая и боясь удара.
— В одну шеренгу становись! — скомандовал Лясота, и они поспешно выстроились перед ним, желая найти поддержку друг в друге, почувствовать рядом плечо единомышленника по измене.
— Кру-гом! — гремел Лясота.
Они повернулись.
— Я поздравляю вас, земляки, со вступлением в армию, которая поможет освободить нашу многострадальную отчизну от тирании большевиков. Взгляните перед собой, вы видите людей, которые чёрною неблагодарностью ответили на милость победителя, на то, что им даровали жизнь. Они просчитались. Жизнь им не будет дарована. Знайте, я предложил господину коменданту расстрелять каждого третьего из этих болванов, и он согласился со мной. Теперь вы видите, кто выиграл и кто проиграл?
Будто взрывная волна пронеслась над толпой.
— Я! Я тоже! Я тоже! — вдруг прозвучал истерический голос, и ещё один пленный с гипсово-белым лицом выбежал из рядов. — Я тоже!
— Можно, — милостиво разрешил полковник. — Кто ещё?
Шеренги молчали. И снова показалось полковнику, а может, и в самом деле так было, он увидел усмешку. Мимолётную, как и вчера. Она исчезла сразу же, только появившись, но она была! Была! Человека, который может выражать свой протест в лагере, надо уничтожить немедленно. Как заразу!
Но в море угрюмых, озлобленных, разуверившихся лиц опознать человека, который нашёл в себе силы усмехнуться, нелёгкая задача. Это полковник хорошо понимал. Улыбка появлялась где-то вон в том направлении, где стоит этот голубоглазый лейтенант. Значит, весь блок будет приговорён к смерти. В лагере двадцать блоков. Одна треть — шесть блоков — будет уничтожена.
Всё делалось просто и привычно деловито. Уже отдаётся команда обитателям четырнадцати блоков возвращаться в бараки, а шести, приговорённым, остаться на плацу. Присоединиться к двадцати восьми предателям, стоявшим перед крыльцом, ещё можно. Ещё есть время… Через десять минут будет поздно.
А те двадцать восемь, стараясь ни на кого не глядеть, уже уйдут с апельплаца, исчезнут за кирпичным корпусом штаба. Ещё они не исчезли, ещё можно крикнуть, можно успеть добежать… К чему успеть? К предательству? Измене?
Нет.
Молчит строй. Ещё чернее стали лица, но никто не тронулся с места. Воровато пряча глаза, ушли предатели.
Вот она и настала, самая страшная минута. Шесть групп обречённых, по двести человек в каждой, остались на плацу. Лясота рассчитал точно: был здесь и Шамрай, в бывшем седьмом блоке. В частый невод попала его усмешка…
— Седьмой блок, пять шагов вперёд, — скомандовал фельдфебель Шнейдер. — Разобрать лопаты и кирки!
Ага, всё ясно. Приговорённые должны выкопать сами себе могилу.
Их повели к северной границе лагеря, туда, где ровная площадка шла под уклон, образуя что-то похожее на широкий овраг. От основной части лагеря она отделена проводами. В них тоже ток высокого напряжения. Из этого прямоугольника, который зовётся «квадратом Ф-6», живым ещё не вышел никто. Тысячи и тысячи трупов военнопленных схоронены в его земле.
