Виктор Тельпугов - Парашютисты
— Солдаты мы, папаша.
— И девка солдат?
— Тоже с нами.
Старик свесился с печи, слезящимися глазами уставился на Инну.
— Сколько те лет-то?
— Восемнадцать.
Старик перекрестился.
— А мамка твоя где?
— В Гомеле.
— Голодные небось? Ребята промолчали.
— В огороде картошка. Копайте сами. Больше нечем угощать. Все обобрал, до последней крохи. Курей порезал. Копайте и уходите — шоссейка рядом, не ровен час опять набежит.
— А вы-то как же, папаша? Может, подать вам чего?
— К ночи старуха придет, она и подаст.
Он сбросил с печи мешок, на котором лежал.
— Копайте, говорят. Проворней только.
Поблагодарили старика и вышли. Кругом было все так же тихо.
— Как на кладбище, — сказал Кузя. — Куда же все-таки люди ушли? Почему ни один в лесу не попался?
— Лес велик, встретим еще, — отозвалась Инна. — Мне старого жалко.
— Да-а…
Они забыли про все — про голод, про усталость, про боль. В груди закипало такое чувство, какого еще не испытывали.
— Это ж надо! "Не хозяин я здесь". Лежит человек на сложенной своими руками печи, а хозяином тут немецкий солдат оказывается!
Кузя выругался.
Инна отвернулась.
— Тут и мы виноваты, — решительно заявил Кузя. Слободкин поглядел на него — не ослышался ли?
— Мы, мы! — убежденно повторил тот. — Парашютисты! Первая скрипка! Где она, первая? Не слышно ее что-то. Раскидало нас, как котят. Ходим-бродим по лесу, голодные, побитые, костер разжечь и то боимся. Горе…
На Кузю страшно было взглянуть. Сжав кулаки, он глядел в сторону шоссе. Казалось, появись там сейчас немцы — ринется на любые танки хоть с голыми руками.
— Гады, вот гады… — прохрипел он в бессильной злобе.
— Я предлагаю накопать все-таки картошки. Инна неумело начала дергать ботву. Кузя — почему-то рассердился:
— Да не так же, не так!
Инна обиделась, на глазах у нее появились слезы, она отвернулась.
Кузя рассердился еще больше.
— Вот как надо! Вот как! — Он, отставив раненую ногу в сторону, наклонился и с остервенением ухватился за картофельную ботву пониже, высоко над головой поднял вырванный куст с обнажившимися клубнями. — Вот так, понимаешь?
Да так и застыл, прислушиваясь к какому-то далекому, едва различимому звуку. Звук приближался быстро, уже через несколько секунд все трое поняли: самолет!
Картофельный куст выпал из рук Кузи. Он отряхнул с ладоней землю, сорвал с плеча автомат. Еще через мгновение шагнул в сторону, лег на спину. Самолет шел точно на деревню, слух не обманул Кузю.
В нарастающем грохоте отчетливо прозвучала дробь Кузиного автомата.
— По мотору бил? — спросил Слободкин, когда все стихло.
— По мотору.
— Все равно зря. Это если целый батальон строчить будет, кто-нибудь, может, и угодит в щелочку.
— А ты вместо того, чтоб речи произносить, взял бы да попробовал, огрызнулся Кузя.
Стихший было рокот мотора стал нарастать с новой силой.
— Ну, теперь не зевай! — рявкнул Кузя.
И все трое они повалились в ботву.
Слободкин уже ничего не слышал — ни самолета, ни Кузи. Слова Поборцева возникли почему-то у него в памяти: "Угол упреждения, ясно? Угол упреждения, сила ветра, скорость полета…" И голос собственной ярости: "Ну давай же, давай, растяпа!"
Две строчки трассирующих пуль неслись навстречу самолету. Вот сверкающие гигантские ножницы лязгнули перед самым пропеллером.
Не ответив ни единым выстрелом, самолет пронесся мимо.
— Почему он не стреляет? Почему не стреляет? — вырвалось у Слободкина почти истерическое.
— А ты не волнуйся. Вот развернется третий раз и даст жизни, успокоил его Кузя. — Я к нему привыкать начинаю: организованный, экономный, дьявол. Боезапас даром не тратит. Это мы с тобой пуляем, куда бог пошлет. Так что же, собьем мы его или нет?
— Собьем! Собьем, мальчики! Спокойно только… — Это Инна голос подала.
— Попробуем. — Кузя передернул плечами, разравнивая перед собой землю. — Никуда не уйдешь, сволочь. Нас накроешь и сам накроешься.
Слободкин инстинктивно повторил движение Кузи. Рыхлая огородная земля раздалась под плечами, и ему стало удобно, как в турели.
— Ну, теперь давай!
— Умолкни! — цыкнул на него Кузя. — И не торопись. За мной следи.
Начинался третий заход. Немец пустым уходить не хотел. Но перед ним снова лязгнули ножницы Слободы и Кузи. И вдруг мотор поперхнулся, завизжал, застонал. Из-под капота вырвался черный дым, и вот не подвластные больше летчику крылья понесли самолет в лес, прямо на верхушки деревьев.
Раздался глухой удар. Ребята вскочили на ноги, побежали на этот звук. Откуда только силы взялись и куда подевалась боль в ранах! Успели вовремя; выкарабкавшийся из покореженного самолета летчик уже ковылял в сторону.
— Стой! — крикнул Кузя.
Немец остановился, повернулся всем корпуса, расстегнул кобуру пистолета, но так и замер в этой позе.
Он был ошеломлен — девчонка, двое русских солдат с немецкими автоматами.
— Рус?!
— А ну, давай оружие! — Кузя запустил руку в расстегнутую кобуру на бедре немца, извлек оттуда огромный пистолет вороненой стали и второй раз за этот день выругался.
— Ты что? — удивился Слободкин.
— Ничего. Ракетницей пугать удумал. Не на таких нарвался.
Слободкин увидел, что в руке у Кузи действительно самая обыкновенная ракетница.
Немец побагровел, сунул руку за борт комбинезона, но Кузя снова опередил его:
— Отставить!
И шваркнул затвором автомата. Летчик поднял правую руку над головой.
— Обе, обе! Цвай!
Летчик замотал головой и застонал, дотронувшись правой рукой до левой чуть выше локтя. Оказывается, левая висела у него как плеть.
— Ничего, ничего! На нас погляди. — Кузя показал немцу на бинты — свои и Слободкина: — Видишь? Чья это работа? А? Твоя, может? Говори!
Немец глядел на них со страхом и удивлением: все в бинтах, а воюют. Стоят перед ним с немецкими автоматами наперевес, говорят по-немецки. Впрочем, нет, не совсем по-немецки: от волнения Кузя все время сыпал немецкие слова вперемешку со своими, русскими:
— Руки вверх, говорят тебе! Битте, битте!
Немец по-прежнему держал высоко поднятой только одну руку.
— Обыскать его, — приказал Кузя Слободкину.
Превозмогая физическое отвращение, Слободкин начал шарить у немца в карманах, которых оказалось бесчисленное множество.
— А это уже не ракетница, — сказал он, доставая браунинг с гравировкой.
— Это именное оружие, — пояснил Кузя, — не у нас первых шкодит.
Кузя взял у Слободкина браунинг, подбросил его на ладони, спросил:
— Воевал, значит? Ланге зольдат? Говори.
Немец молчал.
— Видал? Важничает еще! Чего вы к нам приперлись, гады? Говори, последний раз спрашиваю.
Немец покачал головой, давая понять, что отвечать не намерен.
Кузя, хромая, сделал несколько шагов назад, приказал отойти Инне и Слободкину.
Фашист понял, что это значит, но пощады не запросил. Так и стоял с одной высоко поднятой правой рукой, — казалось, вот-вот крикнет: "Хайль Гитлер!" Но не крикнул. Не успел просто.
В лесной тишине автоматные выстрелы показались оглушительными. Инна даже уши зажала.
— Надо осмотреть машину.
Кузя сказал это подчеркнуто спокойно и деловито, словно стараясь отвлечься от происшедшего. Так же по-деловому, вникая в каждую мелочь, он обошел со всех сторон сбитый самолет, забрался в кабину, порылся там и нашел планшет, туго набитый какими-то бумагами.
— Главное богатство тут, — похлопал он по лоснящейся коже планшета и перекинул его через плечо. — Карта на карте. А сейчас…
— А сейчас, — не дал ему договорить Слободкин, — немедленно в деревню. Копать картошку.
Они повернули обратно. Голод опять погнал их. Казалось, будь деревня наводнена немцами или откажи им силы из-за ранений, их все равно уже не остановило бы это. Они бы и ползком добрались. Рассудок выключился вдруг совершенно. Один инстинкт работал.
Пока спешили к деревне, мешок потеряли. Пришлось Слободкину с Кузей снимать с себя гимнастерки. Набили их картошкой и только тогда, вконец измученные, побрели в лес.
Там парни долго отлеживались, пытаясь грызть сырую картошку. А Инна за кустами потихоньку от них собирала сухие валежины.
— Давайте все-таки распалим огонь, — сказала она, возвратясь с охапкой хвороста. — Что поделаешь. Или с голоду помрем, или повоюем еще.
Разожгли. Сухие валежины не давали дыма.
Дождаться, пока испечется картошка, не хватало терпения. Выхватывали из огня черные раскаленные картофелины и, обжигаясь, заглатывали их почти не разжевывая.
Наелись, заснули, забыв обо всем. Спали долго, никто не знал в точности, сколько. Солнце вернулось на прежнее место, когда Кузя открыл глаза. Он огляделся вокруг, поежился со сна, заговорил сам с собой:
