Евгений Войскунский - Мир тесен
Весь этот августовский день, осиянный нежарким солнцем, мы куда-то ездили, то к Светке на работу в детскую больницу (она работала медсестрой, но сейчас была в отпуске по случаю сдачи экзаменов в мединститут) за какой-то справкой, то с Евдокией Михайловной к глазному врачу, и стояли в очереди за капустой, да-да, в тот день карточки отоваривали капустой. Помню, часа в три мы обедали, Евдокия Михайловна сварила гороховый суп. Потом у меня в комнате занимались биологией. Светка ужасно боялась этого экзамена. Мы проходили билет за билетом, роясь в учебниках и чьих-то чужих конспектах. Иногда я отрывал Светку от науки поцелуями, в надежде, что она вспомнит, что стала моей женой. Но она выскальзывала из объятий и торопилась к очередным билетам — мне это не нравилось.
Вдруг раздались звонки. Кто-то бесшабашно трезвонил у парадной двери. Я помчался по коридору, открыл — и отпрянул. На площадке стоял экипаж нашего катера, возглавляемый командиром звена Борисом Вьюгиным.
— Принимай гостей, — сказал он и с силой стиснул мне руку. — Поздравляю, тезка.
Сняв фуражку и склонив голову с безупречным пробором, он обратился к оробевшей Светке, тоже выскочившей в коридор, с церемонной речью:
— Разрешите от имени моряков Краснознаменного Балтийского флота поздравить вас с выхождением замуж за нашего боевого товарища.
Она и ахнуть не успела, как получила подарок — две плитки шоколада и флакон цветочного одеколона. Мне была вручена зажигалка в виде снарядика. И это еще не все: Дурандин и Дедков выставили на стол бутылку спирта, тушенку в золотистых банках, кирпич хлеба и — чудо из чудес! — кривой зеленый огурец в мелких пупырышках.
Светка сияла, помогая радостно всполошенной Евдокии Михайловне накрыть на стол. Владлена, подобрав обиженную губу, снисходительно улыбалась громоподобным, неуклюжим шуткам нашего боцмана. А когда расселись вокруг стола и электрический свет пал на Светкину белокурую голову, на погоны, ордена и медали, Вьюгин поднялся с рюмкой разведенного спирта и произнес еще одну речь. Он обращался к Светке; по его словам выходило, что она не ошиблась, выходя за меня, потому что я «надежный». Коротко он осветил мой «подвиг», припомнив из газеты фразу «превозмогая боль». Он вогнал меня в краску, но — не стану отпираться — было приятно. Светка под столом нашла мою руку и уколола своими наманикюренными ногтями: дескать, вот ты какой у меня… А Немировский добавил к словам Вьюгина, к характеристике новобрачного:
— Имеет сенденцию заступаться. Хотя и наказывается за нарушение. Но в бою конпенсирует положительно. — И рявкнул: — Горько!
Тут с потолка сорвался кусок штукатурки и угодил как раз в миску с капустой. Светка залилась легким колокольчиком. А Дедков дико заржал было во всю пасть, смутился, стал сдерживать смех, и это привело к икоте.
Светка впоследствии не раз, расшалившись, грозно сводила к переносице шелковые бровки и орала во всю глотку: «Горько!» Но штукатурка не сыпалась больше ни разу.
Не стану подробно описывать свадьбу. В разговоре за столом, как водится у нас, катерников, хохмили и дружелюбно подначивали друг друга. В ту кампанию появилась хорошая песня Соловьева-Седого «Прощай, любимый город» — мы спели ее с чувством, только боцман не пел, и правильно делал, потому что дом наш, хоть и был крепко сложен, но не стоило подвергать его риску. Боцман только дирижировал. А Дурандин вел тенорком, пошевеливая на столе пальцами, словно по кнопкам баяна.
Хорошая была свадьба — поверьте на слово.
Гости уже собрались уходить, вышли в коридор, как вдруг затрезвонил телефон. Мне сразу не понравились настырные эти звонки — и я не ошибся. Звонили из детдома. Неведомая мне ночная тать срочно вызывала Светлану Владимировну.
— А что такое? — спросил я грозно. — У вас наводнение?
Светка подскочила, выхватила трубку. Затем она объявила, что должна сейчас же ехать, потому что у Леночки срыв. Отговорить ее я не смог. Если Светка куда-то нацеливалась, ее не сумел бы удержать и взвод пехоты с приданной артиллерией. Мне оставалось только нахлобучить мичманку и пуститься вместе с ней в туманный и сырой петербургский вечер. Шел десятый час. Мы долго ехали в трамваях. Света объяснила, что у Ленки — той самой девочки, которую она нашла на углу Майорова возле упавшей в снег мертвой матери, — бывают какие-то нервные срывы, чаще всего перед сном, когда гасят свет, — ее трясет, бьет от страшной истерики, и только она, Света, может с нею в эти минуты совладать. Мы заехали к черту на кулички, за Александро-Невскую лавру, в ту часть города, которую называют Стеклянной (когда-то был тут стеклянный завод, принадлежавший, кажется, князю Потемкину). Серым ковчегом, утыканным дымовыми трубами, детдом плыл сквозь туман к неведомым берегам.
Ленка, девочка лет четырех, с тоненькими ножками в казенных чулках и белобрысыми хвостиками-косичками, свернулась крендельком на жесткой тахте в тускло освещенной комнате. Она не кричала, не плакала, устала, наверно: она только скулила, прерывисто, по-щенячьи, и дрожь волнами проходила по ее тщедушному тельцу. Пожилая няня или воспитательница, в очках, огромно увеличивавших ее черные глаза, пустилась торопливо объяснять: уложили всех спать, девочка вдруг страшно закричала, переполошила весь дом, она, няня, с трудом ее принесла в дежурку, девочка билась, вырывалась… Не дослушав, Света бросилась к Ленке, и та с долгим стоном обвила ручками ее шею, прижалась, затихла. Света расхаживала по комнате с девочкой на руках и шептала ей на ухо что-то ласковое. Наконец-то судороги отпустили Ленку. Она обмякла, положив голову Светке на плечо. Под тонюсеньким затылком выступили позвонки. Вскоре послышалось ее сонное дыхание. Она не проснулась, когда Света укладывала ее на койку в большой полутемной комнате, наполненной беспокойными детскими снами.
Было за полночь, когда мы последними трамваями добрались до дома. Прошли сразу в мою комнату. Света долго стелила на диване под картой обоих полушарий. Спирт, выпитый вечером, давно испарился из моей головы. Я покурил на кухне и вернулся в комнату. Светка, в своем синем платье в белый горошек, сидела на краешке дивана.
— Почему не ложишься? — спросил я.
— Что-то страшно, Боря…
— Чего ты боишься? — Странная робость сковала и меня, но я хорохорился. — Ну, чего боишься? Все идет по правилам… Светка, если хочешь, я пойду еще покурю…
— Нет… Потуши свет…
Зашуршало снимаемое платье. Перед тем как лечь, я зачем-то подошел к окну, отогнул уголок маскировочной шторы. Львы сидели на мосту, на посту, — они были готовы сторожить нас, нашу ночь, нашу жизнь…
Мы мало спали в ту ночь. Утром, проснувшись, я увидел рядом светло-карие глаза, полные нежности, и испытал такой прилив счастья, какого не знал никогда.
— Привет, — сказал я. — Давно проснулась?
— Давно. А ты соня. Дрыхнешь и дрыхнешь. Поцелуй меня.
Потом, когда мы лежали, отдыхая, Светка забралась ко мне под руку и шепнула:
— Как хорошо у тебя под мышкой. — И, помолчав немного: — Боря… я буду тебе хорошей женой…
Коротаев пришел, когда мы завтракали в семейном кругу. Оторвал от капусты, которую Евдокия Михайловна потушила, встав спозаранку. Он был в армейской форме без погон. Я вежливо поздоровался и сунул ему под широкий нос брачное свидетельство. У Коротаева из-под фуражки выкатились на виски крупные капли пота. Он внимательно прочел свидетельство и сказал, неприязненно сощурив на меня глаза цвета ржавого железа:
— Успели, значит, обжениться?
— Как раз мы собирались к вам прийти, — сказал я. — Пропишите на моей жилплощади мою жену.
— Не будем прописывать! Это не брак, а обман.
Я ошарашенно хлопал глазами, не находя ответа, а он вытирал платком пот с висков и длинных бледных ушей и продолжал нести черт знает что — будто меня «срочно вызвали, чтобы сделать бумажку о браке».
— Знаем мы эти фокусы! — говорил Коротаев. — Только не пройдет! Оспорим ваш финти… фиктивный брак положенным порядком.
— Почему вы нам не верите? — спросил я растерянно.
— А почему я должен верить? Налицо факт обмана жилотдела…
Светка подскочила, крикнула ему в потное лицо:
— Никто не обманывает, это мой муж! — Она схватила меня под руку. — Это мой муж, а я его жена!
— Вы тут не кричите, Шамрай!
— Я не Шамрай! Я Земскова!
— А вот посмотрим, какая ты Земскова!
Коротаев похлопал зачем-то по полевой сумке, висевшей через плечо, и устремился к выходу.
— Боря, садись пиши заявление, — скомандовала Светка. — Надо срочно идти в райисполком и жаловаться, что обижают фронтовика!
— Давай напишем вместе. — Я взял Светку за руку и повел в наши комнаты, которые Коротаеву так не терпелось отдать начальнику вошебойки. Я привел ее в комнату и крепко обнял. — Так ты теперь Земскова? — спросил я, целуя. — Ты моя жена?
