Евгений Войскунский - Мир тесен
Однако эта жена Галахова нисколько не похожа на Августу Петровну. Та состояла из воздуха, из эманации искусства. Екатерина же Карловна имела весьма определенные очертания — как говорится, персть земная. Капитана первого ранга Галахова, наверно, никто бы не упрекнул в однообразии вкуса.
Теперь что же — его очередь выйти на кухню (с трубкой, торчащей из-под усов)? Виктор не преминет представить ему меня, и Галахов хищно уставится на матросика, осмелившегося задать неприятные, неположенные вопросы. «А, Земсков, — произнесет он утробным басом. — Вот ты какой. Подойди, я тебя зажарю на сковородке без лярда». Но тут же выяснилось, что Галахова нет дома, нет и в Питере — он где-то на Бьёрках.
— Виктор, — сказал я, — что за странная вещь, когда я пришел сюда, Любовь Федоровна — твоя тетя, да? — спросила: «Вы от Андрея?» Как это понять? Ведь Андрей…
— Андрей, — прервал он, — жив. Вчера пришло от него письмо. На, — полез он в нагрудный карман, — можешь прочесть.
Ошеломленный, я взял серый обрывок обоев, хранящий треугольный сгиб, и прочел две размашистые карандашные строки:
«Прорвался к своим. Пока выясняют. Может скоро увидимся может нет. Андрей».
Мир не изменился в эту минуту, на дворе лежала косая тень от стены, трое мальчишек играли в партизан, выглядывали, выставив палки наподобие автоматов, из-за поленницы, — ничто не обрушилось, не вытекло из берегов реальности.
Но я испытал потрясение. Жив Андрей Безверхов! Значит, они не утонули в том проклятом декабре, и слова «прорвался к своим» означают лишь одно: ребята, оставшиеся на подорвавшемся транспорте, попали к чужим…
— Значит, он бежал из плена? — спросил я.
— Значит, бежал.
— Значит, его вернут на флот? К нам на бэ-тэ-ка? Он ведь раньше служил…
— А вот это ничего не значит. — Виктор щелчком послал окурок во двор. — Кто бежит из плена, проходят проверку. Он же сам пишет…
— «Пока выясняют». Да. Но после этого…
— После этого неизвестно, куда пошлют. Не обязательно обратно на флот. Он указывает номер полевой почты, — добавил Виктор, отбирая у меня письмо, — и я попробую узнать, как и что.
— Узнай, Виктор! И про Литвака узнай, пожалуйста…
— Никаких Литваков. Еще и про Андрея вряд ли смогу. Это не наша епархия.
— Ну что ж, — сказал я. — Главное — что он жив.
* * *Было около семи вечера, когда я заявился на канал Грибоедова. Шел неспешный мелкий дождь. Я постоял немного у ограды, глядя, как дождик расчерчивает серую воду аккуратными кружками. Надо же, думал я, каждая капля оставляет свой след. Даже такая малость — капля дождя… Что ж говорить о человеческой жизни…
Вдруг я понял: мне страшно. Страшно переступить порог, за которым будет дан ответ моему скоропалительному, необдуманному предложению. На мой утренний звонок Света коротко ответила: «Приходи». И повесила трубку. Я не знал, что ожидает меня за порогом родного дома — радость или «от ворот поворот». И тянул время, стоя у ограды канала и смоля папиросу.
В сущности я робкий человек.
Отворила почему-то не Света, а Владлена, и я узрел в этом дурной признак. Сутулясь, Владлена впустила меня в Шамраевы покои, велела сесть и сказала:
— Боря, мне надо с тобой поговорить.
— Где Светка?
— Скоро придет. — Она подобрала свою обиженную верхнюю губу и посыпала скороговоркой, как холодным дождем: — Боря, Света нам с матерью сказала, что ты предложил пожениться. Боря, это несерьезно. Мы с мамой против. Подумай: идет война…
— Насчет войны я знаю сам. Я хочу услышать, что скажет Света.
— Света очень легкомысленна, но она тоже понимает, что не надо делать такой шаг, когда война и полная неизвестность, что будет с нами завтра. Неужели нельзя подождать…
— Нельзя. — Во мне нарастало упрямство. — У меня нет времени ждать. Кроме того, я сделал предложение не тебе, а…
— Света моя родная сестра, — сказала Владлена с сердитым пафосом, — и я обязана ее предостеречь… Постой, куда ты?
Я был уже в дверях. Все было ясно. Не надо делать такой шаг, и все такое. Но я решил дождаться Светку и — ко всем чертям — выслушать выговор из ее, как говорится, уст. И вышел на кухню покурить. Стал возле нашего старого шкафчика, на котором уцелела окоченевшая керосинка, и пустил дым в форточку, и вдруг почудились мне мамины шаги, она шла поставить чайник…
Я обернулся, задыхаясь от ужаса…
В кухню вошел Лабрадорыч. Он был в армейской форме, с погонами майора, на узкой груди блестели орден Красной Звезды и медали, рыжеватые брови лохматились, бледные губы, одним уголком кверху, другим книзу, по-прежнему выражали желчный характер.
Мы обнялись.
— Тебя не узнать, Боря, — сказал Лабрадорыч своим гнусавым из-за вечных простуд голосом. — Бравый моряк Земсков. А это что? — Он уткнул нос в мои медали. — Медаль Ушакова? Очень красиво.
— Семен Александрович, — сказал я, — хоть с опозданием, но большое вам спасибо за маму… ну, за похороны…
— Оставь, — махнул он рукой. — Надо жить достойно. И умирать достойно. Ты знаешь, что у тебя могут отобрать квартиру?
— Да, и я очень вам благода…
— Перестань рассыпаться в спасибах, Боря. Срочно возьми справку в части, что ты на действующем флоте и имеешь право на бронирование квартиры, откуда был призван. Ты понял?
— Семен Александрович, мне теперь все равно. Отберут две комнаты, дадут одну, — какая разница?
— Ну-ну, — сказал он, странно поменяв положение уголков губ, будто прожевал нечто неудобоваримое. — Ну-ну.
Он зажег свой примус, поставил чайник и ушел к себе. И тут в кухню влетела Светка:
— Ой, а я боялась, что ты уйдешь!
— Сейчас докурю и уйду. Где ты была?
— Вот! — Она со смехом сунула мне под нос руки. — Маникюр сделала!
— Маникюр? — Я моргал, глядя на ее ногти, поблескивавшие розовым лаком. — Зачем тебе маникюр?
Она повела плечами, на миг прикрыв глаза, и выпалила:
— Ты же сделал мне предложение?
— Ну, сделал, — тупо ответил я.
— Так как же выходить замуж без маникюра?
— Светка… Погоди, ведь Владлена говорит… — Я запнулся, вдруг увидев ее сияющие под белокурыми кудрями глаза. — Так ты согласна?
Мы целовались в моей комнате, под географической картой обоих полушарий. Невыразимо нежны и податливы были Светкины губы. Мои руки все больше смелели.
Вдруг она выпрямилась, отбросив мои руки.
— Нет, Боря. Не надо. Не сегодня.
— Да какая разница? — пробормотал я. — Ты же теперь моя?
— Борька, я дура. Ты должен это знать. Я хочу, чтоб было по правилам.
Ладно, пусть будет по правилам. Надеюсь, мне дадут завтра с утра увольнительную, чтоб сходить в загс. А где загс? На Майорова? Ну, завтра в восемь — чтоб как штык… Раньше девяти не откроют? Чего они там чикаются? Война, а они спят до девяти, тоже еще…
— Хватит ворчать, — смеялась Светка.
— А я ворчун. Старый, нудный ворчун. Ты должна это знать.
Старший лейтенант Вьюгин, на днях прибывший в Питер, чтоб вступить в командование звеном новых катеров, сильно удивился, когда я предстал перед ним с просьбой отпустить утром в загс.
— Да ты что, тезка? — сказал он, держа на отлете руку с дымящейся трубкой. — Какая может быть сейчас женитьба?
— Так получилось, товарищ старший лейтенант. Мы так решили.
— Подожди хотя бы до конца кампании.
— Не могу ждать. — Я добавил, смущенно понизив голос: — Я ее люблю.
Вьюгин усмехнулся и сказал:
— Это, конечно, не мало. Поздравляю, Земсков. Скажи Немировскому, пусть выпишет увольнительную с семи до… до двадцати трех послезавтра. Свадьбу играть будешь?
— Я не думал…
— Ладно, ступай. И оставь Немировскому адрес.
Утренние трамваи были переполнены. Рельсы стонали под колесами: «Куда-а-а ты-ы?» Шипели, когда вагон замедлял ход: «Спешиш-ш-шь». Ну и пусть, мысленно отвечал я. Ну и спешу. Ну и что? Завидно, да?
Светка выглядела торжественно, на ней было знакомое мне шелковое синее платье в белый горошек и белый жакетик, топорщащийся от крахмала и любопытства. И я — тоже наглаженный, в свежем синем гюйсе, с позванивающими медалями Ушакова и «За оборону Ленинграда», в начищенных ботинках — взял притихшую Светку под руку и повел «к венцу».
За нами шла, сутулясь и украдкой вытирая слезы, Евдокия Михайловна. Владлена уехала на работу, к себе в Ленэнерго. Она решительно не одобряла нашей торопливости, ну и черт с ней.
В полуподвальной комнате загса серенькая как мышь старушенция (в туальденоровом платье, вспомнилось из «Двенадцати стульев») сделала аккуратную запись в толстой книге. Мы расписались. Старушка выдала нам брачное свидетельство и вдруг строго, без улыбки сказала:
— Поздравляю, молодые люди. Да хранит вас Бог. Странно сказала. Но я подумал, что Бог — в прежние, во всяком случае, времена — имел прямое отношение к заключению брака.
