Михаил Аношкин - Уральский парень
— Ты его знаешь?
— Кого?
— А этого, кому махал рукой.
— К дядьке Анисиму в лазарет ходил и видел его там. Это Белявцев. Отчаянная, говорят, голова. Ничего не боится. Раненые из их отряда рассказывали.
Балашов точно помнил, что никогда не встречал человека с фамилией Белявцев, хотя людей повидал много, особенно за последние годы. Но что он когда-то видел этого человека, Владимир не сомневался ни минуты. Мучительно старался вспомнить где? Так иной раз ускользнет из памяти знакомое до последней заковыки слово: хочешь вспомнить, а не можешь. Кажется, вот-вот оно объявится, это слово, где-то рядом, даже привычное сочетание некоторых звуков слышишь, а полностью все слово не дается.
На другой день старшину отвлекли командирские хлопоты и обязанности. Возможно, забыл бы о том высоком сутулом партизане, которого Саша назвал Белявцевым, если бы не случилась еще одна встреча. Возвращаясь из штаба, Балашов проходил по лагерю терентьевского отряда — штаб временно у обоих отрядов был в одном месте — и увидел такую картину. На лужайке, окаймленной орешником, Белявцев делил сухари, полученные на отделение. Прошедшей ночью прилетали с Большой земли самолеты и вместе с боеприпасами сбросили на парашютах продукты: консервы, концентраты, сухари. Вот Белявцев и делил сухари: разложил их на равные кучки. Один из бойцов отвернулся, закрыл кепкой глаза. Белявцев ткнул пальцем в первую попавшуюся кучку:
— Кому?
— Вадикову!
Забрав свои доли, партизаны отходили. То был справедливый солдатский способ дележа, исключавший какую-либо обиду. Закончив это нехитрое дело, Белявцев поднялся — до этого он стоял на коленях, — стряхнул с плащ-палатки крошки и повернулся к Балашову, смутился как-то вдруг, но моментально взял себя в руки. Приветливо поздоровавшись, сказал:
— Вы, товарищ командир, на нашего Степана не сердитесь. Человек он с заскоками, а так ничего, мужик компанейский.
— Чего на убогого сердиться? — улыбнулся Балашов. — По-моему, я вас где-то встречал…
— Возможно. Гора с горой не сходится, а человек с человеком…
Балашов вдруг нахмурился, разгадка была настолько близка, что сделай он еще одно усилие, напряги память и… Лиловый шнурочек шрама! Лицо сейчас заросло рыжеватой щетиной, но все равно, приглядишься пристальнее — и вот она, эта ниточка шрама!
Воображение властно и услужливо перенесло Владимира в немыслимо прекрасное довоенное время. Бушующий Сугомак. Возле костра сушит одежду несостоявшийся утопленник. Шишкин! Он ли это?
Белявцев свернул палатку, козырнул:
— Виноват, товарищ командир. Мне еще надо к нашему комвзвода.
— Постой, по-моему, мы встречались на Урале. Сугомак не помните?
— Сугомак? А что это? Город?
— Озеро на Южном Урале. Вы напомнили мне одного знакомого.
— Бывает! Раз я тоже так ошибся. Гляжу на одного, вроде парень свой. А рассмотрел получше — далеко не родня! На Урале, к сожалению, не был. Говорят, шикарная там природа?
— Всякая есть, — рассеянно ответил Балашов и зашагал к своей роте. Вдруг прямо-таки физически ощутил на своей спине чужой, недобрый взгляд, резко оглянулся. Белявцев стоял, прислонившись плечом к сосне, и смотрел вслед: тонкие губы плотно сжаты, взгляд тяжелый, недружелюбный. «Шишкин! — снова обожгла мысль. — Он!» Белявцев не ожидал, вероятно, что старшина так резко оглянется. Немного растерялся, потом поспешно оттолкнулся от сосны, просто улыбнулся Балашову и направился в глубь своего лагеря. «Черт его знает, — терзался Владимир. — Вроде бы по всем приметам он. И опять же — могло быть и совпадение. Сколько хочешь бывает. Но глядел он на меня зверски. Брр! Конечно, Шишкин! Если не Шишкин, то чего бы ему так глядеть?»
Противоречивые размышления одолевали старшину. Предположим, что Шишкин в самом деле скрывается под другой фамилией. Но, во-первых, как доказать, что Белявцев это не Белявцев? Тот с таким же успехом может обвинить Балашова в том, что он не Балашов. Какие он имеет неопровержимые доказательства? Никаких, кроме того, что так ему кажется. Ведь видел его давно и всего два раза мимоходом. Не поверят да еще посмеются. В отряде Терентьева Белявцева хорошо знают. И Саша рассказывал: «Отчаянная, говорят, голова. Ничего не боится». Значит, в отряде он давно и на хорошем счету. Но может быть и так: водились когда-то за ним тяжкие грехи. Бежал от возмездия. Чтобы легче было скрываться, изменил фамилию. Началась война, проснулась совесть, понял, что жить так, как жил раньше, нельзя. Надо было решить бесповоротно: либо с врагами, либо со своими. Либо позор до конца, либо в боях и опасностях заработать прощение, чтоб потом, открыто глядя каждому в глаза, сказать во всеуслышание: «Я был преступником, но стал честным тружеником. Делайте со мной, что угодно, но я хочу жить, как все».
Да, вероятно, так и есть.
4
Когда жизнь — сплошная цепь трудностей, человек мечтает о затишье. Но, обретя покой, убеждается, что не привык к нему. Так было с Балашовым и его товарищами. Пяти дней ничегонеделания — чистку оружия и приведение себя в порядок никто не считал трудом изнурительным — вполне хватило для восстановления сил. Люди, не привыкшие сидеть сложа руки, стали томиться. Дисциплина дала трещину. Даже появились картишки, хотя игра в них была запрещена. Об этом Балашову шепнул Остапенко и указал место: чуть в сторонке от лагеря, под старой раскидистой елью. Старшина незаметно подсел к игрокам, незаметно минуты две смотрел и вдруг обратился к банкомету — партизану Макаркину:
— Сдай-ка мне.
Макаркин поднял глаза и опешил: сам командир! Или он сейчас даст разгон, или останется с ними. Раз попросил карту…
— С нашим удовольствием, товарищ командир, — улыбнулся Макаркин.
Тут и остальные игроки увидели Балашова. Кое-кто из предосторожности отодвинулся к кустам. Чем черт не шутит, а Балашов мужик крутой.
— Только у нас ставка, — продолжал банкомет.
— В чем же дело?
— Ставьте.
— Так вот: пять нарядов вне очереди каждому. А тебе, Макаркин, десять. На первый случай. — Балашов встал. Повскакивали и все игроки. Некоторые пытались спрятаться за спинами товарищей или просто улизнуть.
— Фролов, я тебя видел, — окликнул он рыжего партизана, который попятился в орешник.
К шалашу Балашов вернулся злой и полный решимости завтра же просить Карева, чтобы он послал роту на задание. Хватит, отдохнули.
Саша и Остапенко вели неторопливый разговор. Балашов тоже лег и спросил:
— О чем же вы здесь толковали?
— Все о нем же, о Кукушкине, — отозвался Остапенко. — Помнишь, командир, как он появился у нас?
— Забыл что-то.
— Смех и горе. Ходили в разведку — я, Фролов и еще кто-то. Заглянули в хату, а селяне кажут: у лисе сховались двое. А виткиля они, эти двое, не ведают. За снедью по ночам приходят. То ли они от фрицев прячутся, то ли от партизан, то ли анархисты какие. Пошли мы, нашли сторожку. Лисник когда-то там жил. Бачим: дверь в сторожке открыта, никого нет. Повернулся я — и что такое? Бачу: голова торчит, два уха, очи свиркают. Бердану на меня наставила та голова. «Эй! — кричу, — чоловик добрый! Вылазь! Свои». Вылез, а нас смех разбирает. На голове шапка, сам в галифе, обувка на босу ногу. Двустволка в руках, а сбоку казацкая сабля по земле волочится, потому как вояка малюсенького росту. В очах слезы. Сам Кукушкин генерал собственною персоной. А второй утек.
— А потом, Василь? — спросил Саша.
— Что потом? В отряде у нас остался. Саблю не знал, куда девать, смех один. Бросать жалко, а никто не берет. Кое-как уговорил командира першей роты, ну тот взял, правда, с придачей — со жменей махорки.
— Помню, — улыбнулся Балашов.
— А той командир саблю в Навле утопил, насмешек не вынес. Витчипил от боку та кинул в речку, чтоб никто не бачил. «Куда же ты, командир, сабелюку свою подевал?» А он улыбается: «Деду одному, старому казаку, позычил». Той командир весной погиб. Кукушкину тоже вот лихо выпало.
— Чего это ты, Остапенко, устроил вечер воспоминаний о Кукушкине?
— Тю! — удивился Остапенко. — Хиба ты, командир, ничего не слышал?
— Что такое?
— Кукушкин при смерти — гангрена. И с Каревым учудил. «Подайте мне, говорит, самого наиглавнейшего командира. Секрет ему поведаю». Карева позвали. Кукушкин понес чепуху: о каком-то фашистском прихвостне, что в отряде ховается. Самого фюрера обещал спиймать да на осине вздернуть. В атаку ходил и «ура» кричал. Карев головой покачал: «Бредит». Тут на Кукушкина просветление нашло. «Нет, — кажет, — я живой еще, а того сатаняку Иваном зовут».
Плохой из Кукушкина был солдат: то он на посту заснет, то карабин у него ни с того ни с сего выстрелит, то еще что-нибудь случится. С какой радостью Балашов передал бы Кукушкина в другую роту. Но сейчас, когда с ним случилась беда, старшине стало его по-человечески жаль. Не будь войны, совсем иначе жил бы Кукушкин. Говорят, в колхозе шорничал и неплохо, до самой старости хватило бы ему работы. «Надо навестить его. И Анисима Соснина тоже», — решил Балашов и вылез из шалаша.
