Маруся Климова - Белокурые бестии
А стихи сейчас пойдут очень хорошо — людей после чеченской войны обязательно на стихи потянет, главным образом, из-за дефицита, дефицита информации, которой человек мог бы верить, ведь человек не верит в групповую информацию, он верит только своему опыту, который запечатлевается в стихах, кроме того, если бы он не издал свои книги, он бы многого, наверное, сейчас не знал, а так ему приходит информация от читателей, они ведь, как собаки-ищейки, проникают во все каверны бытия, поэтому он самый информированный на планете человек, можно сказать, у него сотни тысяч читателей — это очень много, потому что он от каждого тиража хотя бы десять книг отправляет в библиотеки, в основном западные, так как там качественный уровень читателя значительно выше, вот и получается, что каждую его книгу в год читает не меньше нескольких тысяч человек, то есть при минимальном вложении — максимальный тираж, какой только в наше время можно себе представить. К тому же, пусть уж лучше американские налогоплательщики оплачивают из своего кармана дополнительные мощности работы наших типографских станков, ведь каждую из десяти книг, которые он отправляет туда в библиотеки, должны прочитывать в год не менее тысячи человек, что уже умножало его тираж до десяти тысяч, а в течение десяти лет это уже должно составить сто тысяч, теперь, если учесть, что каждая книга его первоначального тиража стоила ему двадцать рублей, а значит, весь тираж обошелся ему в две тысячи рублей, и эти две тысячи поделить на сто тысяч, то теперь Руслан и Маруся сами могут посчитать, во сколько ему реально обошлась каждая его книга, в какие-то тысячные доли копейки, а еще через десять лет эта сумма еще на порядок станет меньше, то есть практически она стремится к нулю, поэтому он и говорит, что издает книги за счет читателей…
Некоторые читатели даже лезут на него драться и говорят: «Вам надо ехать на Запад! Вам здесь делать нечего!» А куда ему ехать, в Калград, что ли? В Калград он не собирается переезжать, там очень мрачно, там одни рабочие кварталы, там два миллиона жителей было раньше, а теперь уж и неизвестно. Санкт-Петербург тоже, конечно, загажен собаками, но может быть, его очистят? Все же лучше, чем Калград, во всяком случае…
Читатели сформулировали ему хорошую идею — Россия, безусловно, погибнет и останется только как литературный памятник, как культурный памятник, как предупреждение Западу — это существенный факт, а сами писатели народу не нужны — это несущественная иллюзия. В то же время Гомер сколько навербовал людей? И как ему это удалось! А ведь огромное количество людей его читало и до сих пор читает. Вот он как-то ехал на юг кушать фрукты, лежит на полке и читает «Илиаду», и так: тук-тук-тук, — колеса стучат, а он лежит и «Илиаду» Гомера почитывает, Гомеру повезло, хоть он и слепой был, но написал так, что его аж в двадцатом веке читают.
Он вообще ничего не скрывает, он человек открытый, поэтому у него каждый раз какие-нибудь события происходят. Пришел он тут опять в Манеж, поставил стул, на стул положил свои книги, а сверху — портфолио, девяносто процентов людей вообще не знают, что такое портфолио, так вот у него оно занимает четыреста страниц, и они листают его два часа, а потом выходят, пошатываясь от восторга. Еще бы, он и сам бы от такого зашатался! Только вот измельчал теперь народ, в биографии на полстраницы и то писать нечего. Его сосед по коммуналке две недели не мог анкету на работу составить, тыкал, тыкал ручкой: да-нет, да-нет, — пока бумагу не испортил.
У директора Манежа два спонсора — чай «Липтон» и газета «На обочине» — лучше не могла найти, потому что все эти «обочинцы», как только его видят, разбегаются, кто куда, настолько сильно их впечатляет его творчество, потому что они, как люди убогие, не могут все правильно понять и должным образом осмыслить.
Но скоро, скоро там эта выставка закрывается и будет всеобщий засос — все будут пить водку и целоваться друг с другом, все эти «черненькие», волосенковцы, которые создают свои стаи, как собаки, группируются друг с другом и бегают, высунув язык, — все будут собираться в кучу и фотографироваться на общую фотографию, в общем все, как обычно.
А у них с Татьяной сразу же новая выставка откроется в банке «Невский» — это беспредметное дело, но зато будет банкет и пьянка, на первом этаже спаивают журналистов, а они с руководством банка уединятся в отдельном помещении — так уж у нас с советских времен повелось, есть мероприятия для всех, а есть — для избранных — и там, в этом отдельном кабинете, уже столько блюд будет, что можно запросто человек двести накормить, причем до полного удовлетворения, а их там будет человек двадцать от силы, не больше. В прошлый раз, помнится, охранник так насосался, что свалился под стол, не смог вынести…
Теперь он хотел издать книгу «Записки из-под Поля Берда», она по-русски написана, он же только по-русски пишет. Поль Берд — это место, где они с женой жили в Париже, основная часть повести там происходит, он там все время работал, ездил все время из конца в конец, а жил только в старом Париже, правда, однажды его сослали в Пантин — это пригород, им там было очень тоскливо, зато в Париже он имел свой отдельный шандебон, работал на этом шандебонне, писал картины и складывал, люди, их соседи по шандебону, предлагали им пить с ними кофе, но он всегда отказывался, а пролетариат там очень гордый, эти шандебонщики, потому что потом, когда к нему стали приходить покупатели и предлагать по двести долларов за картину, эти шандебонщики даже с ним здороваться перестали, и вообще — спиной поворачивались. Жили они на третьем этаже — лестница витая, ковровая дорожка, деревянные ступени, краник холодной воды в коридоре, туалет тоже в коридоре. А вот на рю Сен Марк они уже жили в двухэтажной мансарде, там они тоже все время были заняты работой.
Но в Париж он больше не хочет, он хотел бы еще раз съездить в Америку — там другие возможности. И здесь тоже, правда, — другие возможности, но уже совсем в другом смысле, здесь теперь воцарилась такая душная, мещанская атмосфера, что даже думать об этом противно, поэтому и Бродский сюда возвращаться не захотел, да и Довлатов бы тоже не вернулся.
Одному местному крутому карлику он через секретаря послал письмо, чтобы тот организовал ему вечер в ПЕН-клубе, надо же поднимать культуру, а то ее уровень совсем стал примитивный, опростились все, хуже Льва Толстого, только пахать не хотят, культурная миссия Санкт-Петербурга в России окончательно провалилась, можно даже так сказать, собачье гуано по всем улицам валяется — а люди обвиняют в этом кремлевскую администрацию, но они же не гадят у нас, кремлевская администрация, они в трубу свою гадят, какая бы ни была кремлевская администрация, она не может своими экскрементами загадить все площади большого города, а между тем, именно этой кремлевской администрацией постоянно возмущаются посетители выставки в «Манеже». И во что в результате превратилась там книга отзывов, даже сказать страшно, он тут ее полистал и нашел там такое, просто волосы дыбом, например, один жизнерадостный гомик там написал, что жаждет, чтобы его оттрахали — вот во что превратилась книга отзывов, а что делать…
Болт говорил без остановки в течение полутора часов, так что за него Маруся была спокойна, вопросы ему она потом могла записать отдельно, в более спокойной обстановке. Все, что хотел сказать Руслан по поводу бессмысленных размазанных пятен краски на холстах авангардистов и пагубного влияния Казимира Малевича и Василия Кандинского на современную живопись, она тоже уже записала, на всякий случай она даже сама записала фразу, которую обычно в конце каждой передачи этого цикла говорил Владимир: «Рассекая волны, но совсем не качаясь, корабль современности медленно уходит вдаль», — оставалось дождаться только Светика, но он в тот день так и не пришел, поэтому его Марусе потом пришлось записывать отдельно.
* * *Помимо Светика, Руслана, Болта и Маруси в передачу, по настоянию все того же Руслана, Маруся включила отрывок из своего интервью с писателем Э., который посетил Москву и Петербург год назад, и с которым Маруся тогда действительно встречалась по просьбе редактора отдела культуры московской газеты «Универсум», где она тогда печаталась. В Москве вокруг Э. был такой ажиотаж, что в библиотеке, где он выступал, слушатели в давке даже выломали двери, отчего ни один корреспондент этой газеты к нему так и не сумел пробиться, к тому же никто из них, в отличие от Маруси, не знал ни итальянского, ни французского. Примерно в такой же атмосфере, как и в Москве, проходило выступление Э. и в Петербурге, только здесь его забравшиеся на подоконники почитатели выдавили несколько стекол, хорошо еще, что никто не вывалился из окна библиотеки на Фонтанке на улицу, в общем, обошлось без жертв, если не считать нескольких человек, которые во время выступления своего кумира потеряли сознание от июньской духоты и давки. Тем не менее, Маруся сумела связаться с переводчицей Э., и уже через нее договориться с ним о встрече на следующий день после его выступления.
