Алексей Синиярв - Буги-вуги
— Тебе не нальем! — выпалил ему Степа в лицо.
— Не нальешь? — спокойно спросил Кондрат. — Ну и не надо.
— Вот и молодец, — похвалил Степа и степенно размахнул нам по сто грамм.
Кондрат неторопливо взял его стопку, бережно поднёс и выпил медленными глоточками.
— Завтра не говори мне ничего, — со слезой в голосе сказал Степа.
Кондрат посидел немного в строгой задумчивости, поджав губы и изредка поглядывая на нас исподлобья. Потом запрокинул голову назад и отвалился на спинку стула, открыв рот.
— Давайте-ка… — начал было Степа, но тут Кондрат с размаху рухнул лицом в тарелку.
Недоеденный торт брызнул по сторонам, заляпав обои, скатерть и Степину рубашку.
— Я же предупреждал, — запричитал Степа. — Я же говорил: запел «Белоруссию» — уже всё! готовый! Я же говорил — не надо!! Куда пьет? Куда еще?
Выволокли Кондрата из-за стола, забросили на койку. Белорусский синдром.
— Лицом вниз — если блевать будет, так чтоб не задохнулся. Ой, Кондрат, ну, Кондрат, — переживал Степа. — А на танцы собрался, зачем так вино жрать?
— Закусывать надо, — авторитетно сказал Мамонтёнок. — В кино и то говорят: закусывайте.
В дверь постучали. Заглянул неопределенного возраста мужик с глазами бешеного таракана на изжеванном лице.
— Подифера, — неприветливо сказал Мамонтёнок, — чё тебе?
— Дай опахнуться, — просипел мужик.
— Он по-пьяни с седьмого этажа ебанулся, — сказал мне Степа. — И хоть бы полстолька, дураку. Встал и пошел. Пришел домой, лег на кроватушку, но уж и не поднялся. Ногу, оказалось, сломал, мудошвили. А через недельку с Юрой-Ампару на пару накеросинились и костыли где-то посеял. На, — протянул он иссохшему Подифере стакан, — и вали!
Мужик выпил, икнул, водка отравой пошла обратно, он зажал рот, не выпуская рвотину, и проглотил всё, скривившись. Молча вышел.
— Одеколоны, лосьоны для бритья, стеклоочистители, «Бориса Федоровича»[66] — любой керосин жрут, что горит. Пили чего-то, политуру что ли или морилку — посинели все. Синие ходили, как Фантомасы. О, гаврики. И наш Кондрат, — Степа погрозил спящему брату кулачком, — в их компанию метит.
Пили.
Пели.
Потом снова пели и снова пили, но то ли от сытной закуски, то ли от чего другого, но водка меня не брала. А вот друзей-приятелей…
После очередной рюмки Степа с Мамонтенком отношения стали выяснять. Степа нож столовый схватил, Мамонтенок вилку. Пришлось вмешаться:
— Нельзя! Христос воскресе!
— Он у меня воскресе, — погрозил Степа. — У них в деревне все такие, кошкодавы. Кошку не купили, а на базаре задавили.
— Чё? Чё? Ты знаешь, чё я тебе за это сделаю, Степа?
— Хватит, хватит, — успокаивал я, — завтра будете пазгаться. Давайте лучше Кондрату яйца к Пасхе покрасим.
— А чем? — оживился Степа.
— Да вон красной пастой.
Сказано-сделано. Одно яйцо красной, другое — синей. Сначала выдули из стержней на бумажку, затем Степа, хихикая, намазал.
— А на письке напиши: «Христос воскрес».
Степа рад стараться. Всем сразу стало весело, хорошо. Кадры на пару про Вологду-гду-гду запели. Здорово у них получается. Тут и Лелик за мной зашел, как договаривались — всё равно по дороге. Кондратовы яйца показали.
— Смешно, — похвалил Лёлик, и мы пошли в кабак, на работу.
Настроение какое-то в праздник: и всё хорошо вроде бы и что-то не так. Вот и погодка нынче расщедрилась, ни облачка на небе. Радоваться бы, а жарко. И так плохо, и эдак не хорошо. Пыль. Грязь. Проспект в бумажках от мороженого, в сморщенных трупиках воздушных шаров, в окурках, смятых бумажных стаканчиках. Из окон музон орущий: колонки выставили и — кто кого перещеголяет.
Н-да. Кто-то отдыхает, или сладенько спит, а кому на работку. Так лень, что ноги не идут.
— Смешно будет, если Маныч не придет.
— Включим им магнитофон, упырям, да домой. Переставят уж, я думаю, девки пленку. И Собакевич этот чертов, картошку сажает. Как там аптекари поживают, расскажи лучше.
— Женюсь я, наверно, на ней, — сказал Лёлик, зевнув.
— А чего? Правильно, — поддержал я равнодушно. — Сколько можно болтаться. Деваха при деньгах, в жизни устроена.
— Трусы, носки мне стирает. Хоб хэ.
— Вот видишь.
— С другой стороны, не больно-то и хочется.
— С другой стороны — привилегия Востока.
Троллейбусы проходили, не останавливаясь, переполненные, кишащие народом. Подошел было еще один, но не доезжая остановки, соскочила, упруго запрыгав троллея. Потный водитель, вздохнув, вылез из кабины, отвязал веревку, и, открыв рот, пристроил рог на провод. Пока он вразвалочку усаживался на месте, Лёлик чёртиком подскочил к троллейбусу с другой стороны, мигом отвязал веревку, снова опустил троллею и серьезным голосом окликнул проходившего мимо ветерана:
— Отец! Подержи, будь ласка, я сейчас кусачки в кабине возьму.
Пенсионер сошел с тротуара и кивнув Лёлику, как бы понимая ответственность поручения, принял от него натянутую веревку.
Лелик шмыгнул за троллейбус, сбоку заглянув на недоуменное лицо водителя, тщетно выжимающего педали, после чего мы быстренько перешли на другую сторону улицы.
Дверкой водила хлопнул довольно агрессивно, и Лёлику этого уже хватило, чтобы присесть от хохота. Физиономии троллейбусника мы не видели, поскольку находился он к нам спиной, но матюги, которые он выкрикивал, слышны были замечательно, в отличии от оправданий ветерана.
Утерев веселые слезы, постановили добираться своим ходом, чем давиться в потном муравейнике.
И пешочком. И с разговором. И пошли.
По любимой улице Гоголя, мимо сада, мимо сквера, через речку Чернушку, и в горочку, с которой всё, как на ладони: и собор, и пароходство, и пожарная каланча, увековеченная во всеми любимом веселом фильме.
25
Маныч, как ни странно, пришел трезвый. Но хмурый. Скорее, наверно, хмурый, потому что трезвый.
— Что не весел? Единорог не приснился ли?
— А, отъебитесь, — послал он нас. Даже выпить отказался. Мрачнее тучи. Ослик был сегодня зол. Только спросил неприязненно: — А эта где, сексуальная незаурядность?
Объяснили что почём. Распутали шнуры, поцокали в микрофон. А тут и Ритка подошла, довела идеологическую установку, что спустили инстанции перед праздненствами: никаких позорящих песен. Никаких кичманов, уркаганов и мореманов. То, что записано в рапортичке и бэсэдер. Полшага вправо, шаг влево — волчьий билет. ЦУ твердокаменное, алмаз не распилит. Последствия — вплоть до непредсказуемых.
Так значит так тому и быть.
Народищу напёрло, как семечек на базаре, друг у друга на головах сидят — праздник. В магазинах водовку попридержали, чтоб поменьше безобразий, а в кабаке — хоть залейся. Спрос рождает предложение.
А нам осталось наступить на горло собственной песне и бренчать себе ленивенько, вразвалочку инструменталки — всё, что в голову придет: «Песенку велосипедистов», попурри из детских и киношных мелодий, вещицу «Шедоус», что из веселого фильма «Начало»[67], «Подмосковные вечера» вспомнились, «Путники в ночи»[68]. Короче, спи моя радость, усни.
Само собой, заглянувшие сегодня в наш рай для нищих и шутов, это дело так не оставили, на самотёк не пустили. Подвалила целая делегация акробатов: тюха-матюха и колупай с братом — косые, вихлеватые. Кинули синенькую на сольник.
— «Одессу», командир.
Уже рукава засучивают, штанины закатывают, чтоб не отходя врезать вприсядку. Под рубашкой тельняшка трещит, на руке — якорек. А мы друзья со флота, с большого парохода.
Извинились мы культурненько. Нет такой песни у нас в репертуаре. «Стою на полустаночке» можем. Из уважения к их нелегкому труду попытаемся даже «Путь к причалу»[69]. А вот про город-маму затруднительно. Слышали такую песню, но слов не знаем.
И ведь сторговались. За квартал! Обговорив исполнение на зарубежном языке. Правда, за те же деньги уговорились и «Дядю Ваню». Тоже на швейцарском.
По рукам. То бишь, им по карману.
— Наш ансамбль поздравляет с международным праздником трудящихся, присутствующих в зале специалистов тралового флота, — сказал Маныч в микрофон. — Для отважных моряков звучит старинная народная песня угнетенного негритянского племени хумбу-юмбу, страдающего от засилья буржуазных колонизаторов!
И с ля-минор!
Самое удивительное, что никто не удивился. У нас трудно чем-то удивить.
Что ж, вот тебе, бабушка, и праздничный стол. Вот она и разгонная.
А тут опять за подол дергают:
— Господа музыканты! Сыграйте арию из оперы «Хмырь повесился или драка в кочегарке».
Маэстро. Плантовские волосищи до плеч. Борода. С налету и не узнаешь. С ним девица в очках. Джон Леннон и Йоко Оно.
— В гостях были с женушкой, — объяснил Маэстро. — Предки у нас тут, на Подлиповке. Давай, говорю, зайдем, ребят проведаем.
