Алексей Синиярв - Буги-вуги
— Только покойники не писают в рукомойники, — откомментировал я. — Смотрю, скатерка какая у вас выдающаяся.
— Кондрат у нас, после армии, проводником работал, — ответил Степа. — У нас белье свое, мы общагское не берем.
— А где, Кондрат?
— У нас здесь. В депо. Комнату обещали и зажали, собаки дикие. Я начальника послал — и на завод. Сейчас в цехе тридцать второй на очереди, а однокомнатную мало кто берет, так что через пару годиков, факт, получу. А если женюсь и двухкомнатную отхвачу, как нехер делать. Паша Дерунов приказ подписал: станочников обеспечивать жильем в первую очередь. Что? зря что ли эмульсионку глотаем?
— Ну и как там в поездах? — спросил я, запивая «Пшеничную» клюквенным морсом.
— Как. Пиздят всё подряд.
— Но, — с недоверием отнесся я. — Так уж и всё.
— Отвернись — и последнюю кочергу унесут. Как в ресторанах тарелки да графины тащат?
— Сувенир.
— Та же история. Приятно же — расстелешь, а там клеймо чугунное: «Вагонное депо». Ляжешь — совсем другой эффект. Ну и инстинкт сказывается: а, пригодится. И тебя самого, когда сдаешь, обсчитают: «У вас двух простыней не хватает». Усё — платить надо. Сам считал — всё хватало, тютелька в тютельку, а теперь видишь что. Куда делось, спрашивается? Так стоишь-стоишь, они у тебя простыню зажухали, а ты уже пару наволочек замантулил. Фифти-фифти, как в Америке говорят.
— А заработки?
— С заработками порядок. Народ в обиду не даст. С зайцем, при хорошем раскладе, сотни три с лишком набегает. А зайца только свистни — купи у нас билеты в кассе. Без блата не суйся, сам знаешь. Она не продаст — ей плевать, зарплату не снизят. А у меня тариф: час — рупь. Он себе сидит тихонечко в коридорчике и сидит. Я обычно еще на вокзале компанию примечу веселую, стакашек им, то, сё, смехуёчки — отношения выстраиваю. По-людски всё. А ревизор, ворог, идёт обычно ночью. Если купе полное — не открывают. Постучу: «Можно я к вам человечка минут на пятнадцать?» «Какой разговор. Пожалуйста». Вот так-то. А уж если днем — держи ухо востро. — Кондрат взял щепотку квашеной капусты, отправил в рот и, закрыв глаза, прожевал. — Не кисловата, нет?
— В самый раз. Не переживай. Так что там днем?
— У меня один мужчина интеллигентного вида, в Краснодаре, чуть не на коленях стоял — возьми и возьми, на работу опаздываю. Начальник комбикормового завода, между прочим. Документы показывает. Я-то знаю, что ревизия будет, говорю ему, уж на меня не пеняй если что. Он кляться-божиться, всё сделаю, только б ехать. А сам, видать, из отпуска: костюм такой белоснежный с отливом, полный парад, хоть прямиком в ЗАГС. Через два перегона, после разъездика, сердце-вещун, смотрю как Толя Розенфельд из служебного флажок держит — всё, пиздец — ревизоры сели. Ё-моё. Ну куда? Я его, элементарно, в печку. Ехать хочешь? Вперед! Проверили уже, всё, пошли было, а одна манда, ее все проводники ненавидят, сволочугу, один раз даже в мешке из-под белья на какой-то полустанок дикий вынесли и оставили завязанную — она прямиком к печке, как чует, курва. Поглядела, шнырь-шнырь носярой. Ничего. Ушли. Куда ж он там делся? самому интересно. Открываю — под самым потолком, голова в жопе, в три погибели, как и умудрился. Вылезает. Счастливый, что пронесло. Но уж костюмчику — бандерраросса. Давай вторую, — скомандовал Кондрат, отправляя порожнюю бутылку под стол. — Не выношу, когда рюмки пустые. Конечно, если с зайцем попадешься, — продолжил он, — премии ебанут рублей петьдесят. Но на длинноухих, да особенно летом, в сезон, своё вернешь. Чай, однако ж, — постучал вилкой Кондрат по стакану. — К нам со Степой тетка приезжала с Тюмени. Я говорю, теть Маш, сколько за чай платила? Шесть копе-ек, — передразнил Кондрат, — таким тоном, мол меня не обманешь! А сахара сколько? Два куска-а, говорит. Вот так мышей ловят. Чай-то четыре копейки.
— Так я тоже всю дорогу шесть плачу.
— Вот-вот. Привыкли люди и не знают, что их стригут. Пассажир, по правилам, даже постель сам стелить не должен. И сдавать не обязан. Оставил и всё. За тридцать минут до прибытия. Не его забота. Тоже приучили потихоньку. Да и в самом деле, убрать трудно что ли? я не понимаю. Элементарная вежливость. Проводнику надо вагон убрать, белье, посуду помыть, а ведь домой тоже приехал, торопится.
— Нехуй торопиться, — борзо сказал Степа. — Работать надо. Привыкли, тоже мне. Тунеядцы.
— У, щегол, — шутливо замахнулся Кондрат. — Это дед у нас в деревне вечно ворчит. Все у него тунеядцы и бездельники. А я даже с интуристом ездил. Недолго, правда. Скажу, как на духу — всех лучше немцы западногерманские. Вежливые. Чистюли такие аккуратные. Сувениры тащат. Задарили всякими штучками-дрючками. Вот тебе ручка — дарит; я отмахиваюсь, у меня есть своя — показываю. Нет, возьми: сувенир.
— Подожди-ка. Не понял. За границу что ли? Когда ты всё успел?
— Кто меня в загранку пустит с наглосранской рожей? Там, кроме блата и взятки хорошей, надо ж и языки, и женатым быть, партейным коммунистом. А я чего? валенок деревенский, в языках ни бе, ни ме, ни кукареку. Туристический вагон, — пояснил Кондрат. — Туры по России, по Золотому кольцу. И то на подменку, отпуска-декреты. Всё то же самое, только вагончики гедээровские, новые, бельишко им путёвое, с покрывалами. Мыльце, шмыльце. Все дела. У меня тогда напарница была, молодая девчонка, пигалица совсем, из немцев казахстанских. Они имя у нее спросили, — а они знакомятся сразу! даже как-то приятно себя чувствуешь, человека в тебе видят, а не подай-принеси. А имя-то у нее немецкое. Как узнали, что немка, тут дружба, фройншафт, всё! Этот идет — я познакомлюсь, другой — я тоже хочу, и вот весь вагон туда-сюда: знакомиться. Закормили ее шоколадом. И веселые какие-то, поют. До сих пор вспоминаю.
— Кончай, заебал своим поездом, — остановил брата Степа. — Тут брательник в гости пришел и не поговорить по-путнему. Бубнит и бубнит.
— Щас в угол поставлю, — пригрозил Кондрат. — Сидишь и сиди, не вякай, мелочь пузатая. Еще водку жрет! А ну дай сюда! — Кондрат схватил со стола бутылку.
— Тиха! — вмешался я. — Мужик он взрослый. Голова на плечах. Всё хоккей, — сказал я Степе. — Мне, честное слово, интересно. Давай послушаем малехо.
— Да гундит и гундит, — отвернулся Степа.
Налили мировую. Ополовинили третью. Кондрат подобрел.
— А болгары, ну те скупердяи. Накупят у нас электрических приборов: всяких кофемолок да примусов, а обратно — без денюжек. Кофе будем, спрашиваю? Нам бы чаю, — вытянул губы трубочкой Кондрат. — Чаю, так чаю. Так и то норовят копеечку недодать. Ну поедем еще вместе, думаю, попадетесь вы мне, я вам устрою красивую жизнь, братье-славяне.
— А как устроишь? — спросил Мамонтенок.
— Как устраивают. Ты не знаешь как что ли? Встану на принцип и всё. Будут ходить по уставу. Да сотни способов. Возьму и обую по полной программе. Я знаешь сколько на одном чае делал? Да чай — где там чай, там чаем и не пахло, водичку содой да солью подкрашивал. Темный и ладно. А чем пахнет? спрашивают подозрительным голосом. А вода какая? отвечаю. Ты хоть раз в поезде нормальный чай пил? А чего спрашиваешь?
— Действительно, помои.
— Ну вот, так, обычно, едешь, у тебя стопочка с мелочью. Серебро там, меди немного на самый низ насыпано. Стопочка не высокая, не низкая, но забираться в нее неудобно, пальцы особо не пролазят. Я прихожу, стопочку ставлю, предлагаю за чаек рассчитаться, стаканы забираю, а сам не смотрю, стаканы понес. Хочешь — положи меньше, я на доверии работаю, копеечное дело, да? я вообще не смотрю. А обычно ведь едут люди, дорога — она, ясно, уже расход. Копейка туда — копейка сюда. Есть и саввы такие — перед другими, ему что пятак, что гривенник. Так и наваривается. А как еще? На зарплату?
— Да, — вздохнул я, — на зарплату шелков надолго хватит.
— Давай-ка, — поднял рюмку Кондрат. — Эй, молодежь, опять блевать будем, — погрозил он пальцем.
— Сам-то, — уничижительно сказал Степа.
— А народу какого только не повидал. Уж такие чудики едут, так куролесят, это не расскажешь. — Кондрат поклевал вилкой в торте. — Слушай-ка, а чего это мы? Давай споем, — предложил он, — и сам же начал, отложив вилку: — Молодость моя-я, Белоруссия…
— Всё, всё, — забеспокоился Степа, — больше ему не наливайте. Всё-всё-всё. Он уже готовый.
— Песни партизан, алая заря, — подхватил Мамонтёнок, рявкнув гармонью.
— Молодость моя, Белоруссия, — с азартом включился Степа, махнув рукой.
— Эх, душевная песня[65], — прослезился Кондрат, когда единственно известный всем припев был спет по четвертому разу. — Ну-ка, за это дело, — приподнял он пустую стопку, протягивая брату.
— Тебе не нальем! — выпалил ему Степа в лицо.
— Не нальешь? — спокойно спросил Кондрат. — Ну и не надо.
— Вот и молодец, — похвалил Степа и степенно размахнул нам по сто грамм.
