Алексей Синиярв - Буги-вуги
Поход мой первомайский, в столь отвлеченную от других повседневных дел епархию, объясняется следующим образом.
Стою как-то на остановочке, нос в воротник прячу — апрель нынче с причудами: метель метет, да такая, что и февраль позавидует. Транспорта, как положено, уже минут двадцать как не видать, ноги окоченели, сам, как найда — настроение, в общем, не праздничное, сами понимаете. Долго ли, коротко ли, автобус, наконец, подходит, паразит. Народ в нем в три яруса, конечно; толпа со стороны остановки ряды сомкнула, как псы-рыцари на Чудском озере, посему я у заднего прохода завис, почти как в загадке: в глазах тоска, в зубах доска, руки не вытащить и дверь на крючке. Сезам, всё-таки, открывается и теплой картошечкой сверху, основательно так, на потенциальных пассажиров блюют. Народ, естественно, распадается на фракции: облеванные отбегают в сторону, не молча, конечно, а выражая непарламентскими выкриками отношение к действительности, не облеванные лезут-таки в общественный транспорт.
Обычная, надо сказать, ситуация, из ряда вон выходящего — ничего. Кроме того, что в числе главных действующих лиц и я, нежданно-негаданно, оказался. Пальтецо-то, извиняюсь, в дерьме.
Везувий, явно призывного возраста, пьян в стельку-сардельку. Так пьян, что эпитета не подберешь. Пьян дальше некуда. Дальше — арктические льды. Поскольку свалился он, в прямом смысле, прямо на меня, мне ж его и на скамейку пришлось отволочь. Что и пили, керосин что ли? такое амбрэ! если казнь выбирать, то уж лучше пусть химическим оружием, ипритом-фосгеном травят нежель таким-то свойски-простецким.
Тут же и собутыльник нарисовался — тоже хороший подарок маме. Пока я его по нехорошему обзывал и рукав в нос тыкал, он молчал, приоткрыв рот. А когда мне понадобилось дух перевести, в паузу вклинился: Сергей, говорит, извини ты этого раздолбая, откуда в нашем возрасте здоровье пить уметь? Надо сказать, постановкой вопроса даже несколько и ошарашил — в здравом смысле отказать здесь тоже никак нельзя.
Откуда ж ты, сучий потрох, меня знаешь, спрашиваю? А оттуда, отвечает, что ваша надькина Женька с нашей валеркиной Тамаркой в одном классе учились. Ах, так? Это не тот ли Валерка, у которого дуги на «Яве» из кроватных перил выгнуты? Не, тот с мельничной горы, а мы заречные, помнишь наш дядя Володя у вас дома на Октябрьскую в сладкий пирог сел?
Так уж случается, если встречаются. Вышли мы все из колхоза. Земляки. И по правому борту не клади, считай, родственники, как оно и положено на селе: три улицы Ивановых, четыре переулка Иванцовых. Куда ни блевани — или брат, или сват. Все свои, деревенские.
А тут как, спрашиваю? А тут у старшего брата окопался, отвечает федорино горе. Брат на почтовом ящике фрезой токарит, а этот финик в ГПТУ штаны протирает, вот-вот чугунный лоб забреют для казенных надобностей. Так что от истины был я недалеко.
Особо в такой обстановке рассусоливать о троюродных дядьях не климатит, да и пальтецо воняет, хоть снегом и оттерли. В общем, зазвал он день пролетарской солидарности справлять. Не придешь, говорит — обидимся. Троюродный — он родного родимей.
Вот оно и иду. Зачем — сам не знаю.
Общага, надо признать, не чета нашей. На крыше два бомбардировщика приземлятся и еще летчики в футбол сыграют. В холлах ТВ, чуть ли не паласы постелены, пинг-понг, бильярд и прочие излишества.
Комната габаритом с хорошую квартиру, мебель полированная, картинки на стенах, половичок — всё как надо — стандартный дизайн. Живут на троих: братовья и снабженец прописан — от него в шкафу кепка да сапоги, сам же неделями живота не кажет.
— Он к бабе переехал. Подженился, — объяснил Степа. — Хороший мужик. Добрый. Тушенкой кормит. А тут в Ухту летал, так такой кусище шоколада приволок! У летчиков отоварился, из НЗ. Ели-ели, я уж и смотреть на этот шоколад не мог.
Со степиным братом, я, как оказалось, учился в одно время, в нашей церковно-приходской. Года на три он меня помладше, тем летом из армии пришел.
— У Кондрата подход к жизни четкий, — смеется Степа. — Каждую пятницу брюки парит, во Дворец. Для тех, кому за тридцать.
— А чего мне в железке делать? — спрашивает Кондрат. — Танцы танцевать? На кой мне хрен ваши танцы. Роки эти, — покрутил он задом. — На Утильку бабы голодные ходят, без виньеток в голове. Я когда приглашаю танцевать, сразу ей говорю: давай мне номерок на пальто и все дела. Если отдает — всё ясно — загоним шведа под полтаву. А меня жихарь наш научил: он в Краснопрестольск как-то поехал и застрял — огрели картежники в поезде, на всю катушку. Обратно ехать не на что, в кармане бир сум-бир манат, поесть и то мон плезир. Вечером болтался у вокзала, видит афиша: вечер в их ДК железнодорожном, для тех кому за много. А чего делать? Пошел. И пустили еще без билета. Так там, как король: их по семеро на одного мужика. Конкурс устроили среди них, каракатиц, уж так там они старались, так чудесили — я уписался на его рассказы, ему в кино сниматься надо, в «Бриллиантовой руке». А которая, значит, в конкурсе побеждает — выбирает пару потанцевать. Вроде как приз. Одна вертелась, говорит, вертелась, плясучая такая, на него поглядывала, но достался он офелии местной: пожиже развести — на троих хватит. Как он сам говорит: сало вареное: тронешь, три дня будет колыхаться. Привела его домой, напоила-накормила, и в койку. По утрянке он ей трезвым голосом: тебе со мной хорошо было? А она: уж, касатик, всё замечательно, будешь проездом, не забывай, заходи, всегда твоя. Он ей твердо — товарищ не понимает, — пустой мешок не стоит, давай-ка семнадцать рублей, мне до дому пятнадцать часиков шелестеть. Откуда, баба отвечает, у меня? Он тогда безответно берет вазу хрустальную — и привет родственникам.
В момент рассказа тот самый объявился, который в автобусе ездить не умеет. Мамонтёнком кличут. Не потому, что упитан выше среднего, напротив — тоща тощей, а потому, что каждому встречному поперечному на полном серьезе рассказывает, как будучи в таежных лесах, был очевидцем лесной трагедии: мамонтенок в болотине тонул, а мамонтиха кругом болота скакала, помочь не могла. Так, мол, и потоп. Божиться, пусть ноги отсохнут, что видел. Слезы на глазах. Лихо рассказывает. Писателем будет.
Но эту бухтину я уже за столом слушал. Степа с Мамонтёнком из деревни только, может быть, мамонта и не привезли. Княжеский стол.
Я кайф выставил. И то обругали: ты студент, три копейки за душой, что как не родной? Кондрат загодя подсуетился, винища целую батарею припас. А кроме того — девка у него на проспекте в кондитерском трудится, — такой торт на столе, что ни по телевизору сказать, ни в романе описать.
Хватанули по соточке.
Припасы хвалю: соления-мочения. Груздочки только хрупают.
А впереди еще целая поэма: холодец, тающий на языке; зажаренные в духовке толстые ломти мяса; разваристая картошка, залитая желтой, от избытка, сметаной; пупырычатые, с прилипшими ниточками укропа, один к одному, с мизинчик, огурчики; масло домашнее душистое; сало с мясными прожилками, приготовленное с ядрёным чесноком и красным перцем; лещ копченый с забытой щепкой-распоркой в брюхе; хрен натертый, острый до слез; ещё шкворчащая яичница из двадцати яиц; хлеб из русской печки, что и на третий день дышит; капуста квашеная с морковкой сладким запахом тоненько ноздрю буровит.
Всё на скатёрке с локомотивом.
После второй Степа стал рассказывать, как из деревни ехали.
Перед праздниками ПАЗик битком, по горлышко, народ веселый, самогонки причастившийся. Едут. На ухабах подпрыгивают, на колдобинах подскакивают. Эх, дороги.
На сиденье сзади — бабка с внучком. Внучку года четыре. Здоровенный лбина, румянец в пол-лица, щеки висят, а во рту пустышка. Рядом билетерша со своей потрепанной сумкой, пассажиров обилетила — поговорить не с кем, — вот и давай пацаненка подъелдыкивать: такой большой, скоро в школу, поди, пойдешь, а до сих пор с соской. И не стыдно тебе?
Тот сидит. Пыхтит. Сосет. Дудки зеленые под носом бегают: туда-сюда. Бабка в окно смотрит. По фигу.
Та не отстает: ай-яй-яй, ну только погляди какой, а? вот же девочка едет, такая малая, не тебе, облому, чета, а, вить без соски. Один ты такой, пуп сопляносый, соску сосешь.
Пацаненок, не торопясь, добро своё изо рта вынимает и спокойно так тёте говорит: «Пофла ты на фуй», и пустышку невозмутимо снова в рот.
Весь автобус так и упал. Водитель аж с перепугу затормозил, ничего не понял. Билетерша покраснела, как рачиха, сидит колуном, язык отнялся.
Полдороги помирали.
Кондрат, в свою очередь, троллейбусную историю вспомнил:
— Сидит пара с ребенком, а ребенок у бабы на коленях. Вот вертится, вот вертится — весь извертелся, навертыш. Мать ему говорит: «Сколько раз тебе можно говорить — не вертись!» А он ей отвечает, да звонко так: «А ты сколько раз папе говорила, чтобы он в раковину не писал, а он все равно писает!» Е-е, что в троллейбусе было… С одной теткой даже чуть плохо не стало… Натурально Райкин. Бедный папа на первой же остановке пулей вылетел.
