Кристиане Ф. - Я, мои друзья и героин
Но героиновая дружба наша всё же явно близилась к своему закату. От недели к неделе мы становились всё агрессивней. Героин и эта мясорубка на вокзале, ежедневная борьба за деньги, вечный стресс дома, прятки от родителей и постоянная ложь – всё это стоило огромных нервов. Агрессивность и раздражение накапливалось, и всё труднее становилось держать себя в руках.
Скоро я могла уже разговаривать только с Бабси, которая всё ещё оставалась самой спокойной из нас всех. Мы часто ходили отсасывать вместе. Купили себе одинаковые чёрные юбки с разрезом чуть не до пояса. Под юбками носили колготки на подвязках. Такие костюмы хорошо заводили клиентов. Чёрные колготки и наши ещё достаточно детские фигуры и лица…
Незадолго перед Рождеством семьдесят шестого года мой отец отправился в отпуск и разрешил нам с Бабси ночевать в его квартире, где оставалась только моя сестра. Мы разругались с Бабси в пух и прах буквально в первый же вечер. Мы так грязно и вульгарно поносили друг друга, что моя сестра, которая была младше меня на год, начала плакать от страха. Мы говорили на какой-то жуткой наркоманской фене, перемежая нарковский сленг шлюхаческими терминами. Сестра, конечно, не имела никакого понятия о моей двойной жизни, и только удивлялась – где это я нахваталась такого!
На следующее утро мы с Бабси снова были закадычными подругами. Так всегда: если ты выспался, проснулся и теперь медленно сползаешь с героинового прихода, то настроен удивительно мирно. В тот день мы решили с Бабси, что не будем вмазываться сразу с утра пораньше, а постараемся оттянуть удовольствие. Мы поступали так и раньше. Это было настоящим спортом – кто дольше продержится без дозы. Мы сидели и, истекая слюной в предвкушении дозы, говорили без умолку о том суперпорошке, который скоро приготовим. Мы были как две маленькие девочки в рождественский сочельник накануне раздачи подарков…
Моя сестра быстро сообразила, что здесь происходит, и догадалась, что у нас с Бабси есть какие-то наркотики. Но, слава богу, она и подумать не могла, что мы жизнь отдали бы за дозу! Она думала, что мы это так – балуемся! Мы заставили её поклясться всем святым ничего не рассказывать ни папе, ни маме, и молчать, если неожиданно заявится кто-нибудь из родственников Бабси… Бабси держали дома достаточно строго и её бабушка с дедушкой или родители устроили бы невесть что, узнай, что она сидит на героине и сосёт на панели…
Бабси вынула из своего мешка бутылку уже почти створожившейся сыворотки.
Она была просто помешана на этой сыворотке и на твороге, жила практически на одном только твороге, да и мой рацион тоже не отличался разнообразием. Я ела творог, йогурты и пудинги и ещё венские баранки, что продавались на Курфюрстендамм. Кроме этого мой желудок уже ничего не принимал… Бабси пошла на кухню разводить свою сыворотку. Это было как священнодействие. Мы с сестрой сидели и с благоговением смотрели, чего она там делает, но сыворотка всё никак не створаживалась… Было ясно, конечно, что завтрак начнётся только после того, как мы с Бабси вмажемся!
Сил ждать, когда же этот чёртов творог будет готов, ни у меня, ни у Бабси уже не было, и мы не выдержали. Велели сестре накрывать на стол, а сами заперлись в ванной. Только мы задвинули защёлку, как вчерашняя склока вспыхнула с новой силой – нас понемногу начинало кумарить…
У нас была только одна более или менее пригодная машина, и я сказала, что сейчас, сейчас я быстренько вмажусь.
Бабси развернулась сейчас же на сто восемьдесят градусов: «Почему собственно именно ты?! Сегодня я первая! В конце концов – это же мой порошок!» Это меня взбесило. Я не могла больше мириться с тем, что Бабси всегда пыталась козырнуть тем, что у неё больше порошка, чем у меня. Я сказала: «Слушай, мать, у тебя это занимает целую вечность! Давай – я первая, и не говори ерунды!» Нет, ну серьезно! Этой девушке часто нужно было с полчаса, чтобы вмазаться. У неё почти не было вен. Когда она втыкала иглу, но кровь не шла, она раздражалась и начинала бессмысленно тыкать иглой куда попало под кожу и от этого раздражалась ещё больше… Ей просто не везло с этими венами, и она часами не могла пробиться!
У меня-то с этим всё было в порядке в то время. Если меня не колол Детлеф, – а он был единственным, кого я допускала к моим венам, – тогда я колола всё время в одну и ту же точку на локтевом сгибе левой руки. Всё шло хорошо, пока я не получила там тромбоз, а вена не превратилась в хрящ… Да, ну а позже я вообще уже не знала, куда втыкать…
В то утро я всё-таки пробилась к шприцу… Бабси разобиделась, я взяла баян, тут же вмазалась и через пару минут была готова. Это был по-настоящему ударный приход – кровь чуть только не задымилась! Мне стало жарко. Я подошла к умывальнику, напустила воды, окунула лицо и откинулась совершенно без сил.
Бабси сидела на краю ванны, казнилась и медленно приходила в бешенство.
Ворчала в голос: «Говно, в этой хибаре никакого воздуху! Открой чёртовы окна!» Я сказала: «Знаешь, Бабси, тебе придется смириться с тем, что нет воздуха в хибаре. Не приставай ко мне!» Мне было абсолютно насрать, что там происходит с этой чувихой… Я вмазалась, героин был внутри, и всё было в порядке.
Бабси уже забрызгала всю ванную своей кровищей, но всё никак не могла найти нормальную жилу, и наконец это совершенно вывело её из себя. Она закричала:
«Чёрт, тут никакого света нет в этом проклятом сортире! Принеси мне свет!!!
Принеси мне, лампу из детской!» Мне было так лень плестись в детскую за лампой… Но она не прекращала визжать, и я испугалась, как бы сестра там не просекла, что у нас происходит. Я принесла ей свет… Как-то всё получилось и у Бабси. Она сразу успокоилась. Аккуратно почистила шприц и вытерла кровь с ванной и погрузилась в молчание…
Мы пошли на кухню, и я уже приготовилась наслаждаться творогом, но тут Бабси выхватила у меня тарелку из-под носа, прикрыла её рукой и принялась уплетать свой творог за обе щеки. Всю тарелку она впихала в себя, хотя ей было и трудновато с ней справиться! Потом она сказала: «Ну, ты знаешь уже, почему…» Да… Мы так хотели пожить вдвоём у моего папы, и первое же утро чуть не закончилось дракой. Просто так, из-за ничего… Но мы же обе были наркоманками…
Все наркоманы становятся такими, и это – надолго. Героин разрушает, героин стеной становиться между людьми… С нами тоже было так. И поэтому мы из последних сил старались держаться нашей компании. Мы были так молоды… Я всё ещё думала, что второй такой компании не существует в мире!
Наши ссоры с Детлефом становились всё отвратительнее. Физически мы полностью опустились. Я при росте в метр шестьдесят девять весила сорок три килограмма, Детлеф при метре семидесяти шести – пятьдесят четыре. Частенько мы чувствовали себя просто ужасно, и тогда нас всё нервировало и всё раздражало, мы становились друг другу неприятны и отвратительны. Мы пытались уничтожить друг друга. Мы били по больным местам. И, конечно, самым больным местом была наша работа, хотя мы давно старались смотреть на неё как на самое обыкновенное дело.
Детлеф говорил тогда: «А ты что – думаешь, что я буду спать с подругой, которая трахается тут со всеми подряд на вокзале?!!» Я отвечала: «Да мне воняет уже, что тебя долбят в жопу!» И так далее и тому подобное…
Эти наши пикировки не заканчивались до тех пор, пока или я или Детлеф не чувствовали себя совершенно уничтоженными. Иногда мы просто рыдали после таких разговоров… А если нас ещё при этом и кумарило, то мы могли просто прикончить друг друга. И в общем-то, не становилось лучше оттого, что потом мы бросались друг другу в объятия, как дети… Я же видела, что мы опустились на самое дно, и ненавидела за это и себя, и девочек, и Детлефа. Просто каждому из нас хотелось верить, что как-раз он всё ещё относительно в порядке. Глядя на девушек, я видела себя, как в зеркале, и понимала – какая же я дрянь… Мы ненавидели себя, собственную жизнь, и поэтому накидывались друг на друга, чтобы показать – другието ещё хуже…
Все эти мои нервы и вся эта агрессивность выплескивались, конечно, в первую очередь, на окружающих. У меня падала крыша, едва я только войду в метро и увижу там всех этих бабушек с их тележками для покупок. Тогда я влезала в вагон прямо с зажжённой сигаретой, и, когда бабки начинали возмущаться, я говорила им, что если что-то не нравится, они могут валить отсюда в другой вагон… Особое удовольствие мне доставляло занять место перед носом бабки. Ругательства, которые я при этом выкрикивала, приводили иногда к настоящему бунту в вагоне, и меня, случалось, со скандалом высаживали на воздух… Да меня и саму раздражало то, как я себя вела! И меня раздражало, что Стелла и Бабси ведут себя так же… Но, раз я не хотела иметь с этими обывателями в метро вообще ничего общего то мне и плевать было на них.
Было абсолютно всё равно, что обо мне думают посторонние. Когда у меня начинался этот отвратительный зуд, когда чесалось повсюду, где одежда была тесной, я просто чесала там, где чесалось. Мне ничего не стоило, например, в метро снять сапог или задрать юбку до пупка, чтобы почесаться. Меня интересовало только, какого мнения обо мне наши люди из компании…
