Чак Паланик - Уцелевший
28
После первых пятидесяти пролетов дыхание сбивается, так что я не могу даже толком вдохнуть и удержать воздух в легких. Ноги подкашиваются. Сердце колотится так, что я прямо чувствую, как оно бьется о ребра. Язык как будто приклеился к небу засохшей слюной.
Это я занимаюсь на тренажере, имитирующем подъем по лестнице. Ты поднимаешься и поднимаешься без конца, и сойти с этой лестницы невозможно. Ты заперт в гостиничном номере. Ты здесь — как в ловушке. Современный аналог индейских мистерий в обрядовой парильне, единственный поиск видений, который мы можем втиснуть в наше плотное расписание.
Наша Лестница в Небо.
Где-то в районе шестидесятого этажа футболка так намокает от пота, что растягивается до колен. Легкие, судя по ощущениям, все в зацепках и спущенных петлях, как нейлоновые колготы. Еще немного — и они просто порвутся. Мои легкие. На грани разрыва. Как шина за пару секунд до того, как лопнуть, — мои легкие. Судя по ощущениям. Уши горячие, только что не дымятся. Мне кажется, я даже чувствую запах. Так пахнет тонкий слой пыли, выгорающий на электрическом обогревателе или когда ту же пыль разгоняют феном.
Все это — форменное издевательство над собой, но агент говорит, что мне надо сбросить как минимум тридцать фунтов, иначе он не возьмется делать из меня знаменитость.
Если наше тело — храм, его следует содержать в порядке. Как и всякое здание. Вовремя проводить мелкий текущий ремонт, не забывать про уход и техническое обслуживание. Если наше тело — храм, то мой храм был запущен донельзя.
Собственно, этого следовало ожидать.
Точно так же, как каждое поколение заново изобретает Христа, агент взялся за мою реконструкцию и подгонку. Агент говорит, что люди не станут благоговеть перед обрюзгшей тушкой с валиком вялых мускулов в районе талии. В наше время, чтобы собирать стадионы, проповедник обязан быть стройным и привлекательным с виду.
Вот почему я поднимаюсь по лестнице в никуда со скоростью семьсот сожженных калорий в час.
Где-то в районе восьмидесятого этажа мой мочевой пузырь, судя по ощущениям, опускается до самого причинного места. Дыхание горячее, как дуновение пара, что обжигает пальцы, когда ты вынимаешь из микроволновки готовое блюдо и снимаешь защитную пленку.
Ты поднимаешься вверх, вверх и вверх — оставаясь на месте. Это только иллюзия продвижения. То, что тебе представляется твоим спасением. То есть тебе очень хочется думать, что это спасение.
Люди забыли, что путь в никуда тоже начинается с одного шага.
Дух великого койота к тебе, разумеется, не снизойдет, но где-то в районе восемьдесят первого этажа у тебя в голове возникают подобные мысли, как будто бы выловленные из эфира. Все те глупости, что тебе говорил агент, — теперь они обретают смысл. Твои ощущения, когда ты счищаешь грязь в аммиачных парах или когда ты снимаешь кожицу с жаренной на углях курицы, все, что есть в мире дурацкого — кофе без кофеина, безалкогольное пиво, тренажеры, имитирующие подъем по лестнице, — все обретает смысл, и вовсе не потому, что ты вдруг поумнел, а потому что твой разум сейчас отключился. Это ложная мудрость. Как просветление от китайской еды, когда ты доподлинно знаешь, что через десять минут, когда в голове прояснится, ты обо всем забудешь.
Судя по ощущениям, мои легкие съежились до размеров этих крошечных прозрачных пакетиков с порцией арахиса, жаренного в меду, что дают в самолете вместо нормальной, настоящей еды. Где-то в районе восемьдесят пятого этажа дышать уже невозможно. Воздух разрежен. Судя по ощущениям. Руки еще как-то движутся, но ноги сводит при каждом шаге. На этом этапе каждая мысль наполняется мудростью и глубиной.
И ты вдруг обнаруживаешь в себе способность проникать в самую суть вещей — она появляется как пузырьки на воде, когда вода закипает в кастрюле.
Где-то в районе девяностого этажа каждая мысль — как прозрение.
Все понятия расплываются и обретают новое значение.
Все обыденное превращается в мощную метафору.
Сокровенная суть вещей — вот она, у тебя перед носом.
Все такое глубокое и выразительное.
Все такое реальное.
Настоящее.
Все, что мне говорил агент, вдруг обретает смысл. Например, если бы Иисус Христос умер в темнице, совсем один, и рядом с ним не было бы никого, кто скорбел по нему и его пытал, спаслись бы люди его страданиями?
При всем уважении к Иисусу Христу.
По утверждению агента, основной фактор, способствующий превращению обычного человека в святого, — это по возможности более полное освещение твоей персоны средствами массовой информации.
Где-то в районе сотого этажа все становится ясно. Весь мир, вся вселенная — и это не просто слова под действием эндорфинов. Выше сотого этажа на тебя снисходит мистическое откровение.
Точно так же, как с деревом, когда оно падает в чаще леса и никто не видит и не слышит его падения, ты вдруг понимаешь: а если бы никто не видел мучений Христа, спаслись бы люди его страданиями?
Ключ к спасению — это степень внимания, которое ты получаешь со стороны. Все зависит от рейтинга. От количественных показателей зрительской аудитории, От того, сколько раз о тебе упомянут в прессе. От того, на слуху или нет твое имя. От степени интереса к твоей персоне.
От людской молвы.
Где-то в районе сотого этажа твои волосы насквозь промокли от пота. Скучная механика тела — как оно действует, как оно движется — ясна до предела. Легкие втягивают в себя воздух, кислород поступает в кровь, сердце качает кровь в мышцы, подколенные сухожилия сжимаются, передвигая ноги, четырехглавые мышцы сгибают ноги в коленях, ты делаешь шаг. Кровь несет кислород и питательные вещества, что сгорают в мито… чего-то там внутри каждой мышечной клетки.
Скелет — это только каркас для поддержки тканей. Потоотделение — это способ самоохлаждения организма.
Откровения сыплются на тебя отовсюду.
Со всех сторон.
Где-то в районе сто пятого этажа тебе уже просто не верится, что ты — раб этого тела, этого большого ребенка. Ты должен кормить его, и укладывать спать, сажать на горшок и купать. Тебе не верится, что мы не придумали ничего получше. Что-то, что не нуждалось бы в постоянном внимании. Что-то, что не отнимало бы столько времени.
Ты понимаешь, почему люди потребляют наркотики. Потому что это — единственное настоящее приключение, что остается им в этом мире, где все расписано и разлиновано, где царят закон и порядок и где нам никогда ни на что не хватает времени.
Только в наркотиках или в смерти у нас есть возможность узнать что-то новое, но и смерть — это тоже регламент и установление.
Ты понимаешь, что смысл что-то делать есть только тогда, когда тебя кто-то видит. А если никто не видит, то какой смысл напрягаться?
И ты задаешься вопросом: а если бы никто не пришел на распятие, может, его провели бы в какой-нибудь другой день? Перенесли, скажем, на выходные?
Ты понимаешь, что агент прав. На всех картинах, изображающих распятие, Иисуса рисуют почти обнаженным. Я ни разу не видел распятия, где Иисус был бы одет. Я ни разу не видел толстого Иисуса. Или Иисуса с волосатым телом. На всех распятиях Иисус обязательно голый, хотя бы по пояс. В эксклюзивных модельных джинсах. Надушенный дорогим мужским одеколоном.
Агент прав во всем. Если никто на тебя не смотрит, с тем же успехом можно и дома сидеть. Потихонечку мастурбировать и смотреть телевизор.
Где-то в районе сто десятого этажа ты понимаешь, что тебя просто не существует, если тебя не показывают по телевизору в записи, а еще лучше — в прямой спутниковой трансляции, так чтобы видел весь мир.
Тебя просто не существует. Ты — то самое дерево, упавшее в чаще леса, на которое всем положить.
Как бы ты ни напрягался, что бы ты ни делал, если этого никто не видит, твоя жизнь в итоге равна нулю. Ты — ничто. Nada.[7] Пустое место.
Ложные или правдивые, но подобные истины так и кишат у тебя в голове.
Ты понимаешь, что мы цепляемся за свое прошлое, потому что не доверяем будущему. Потому что нам трудно отказаться от собственных представлений о себе. Все эти взрослые дяди и тети, что играют в археологов на дворовых распродажах, ищут артефакты из детства, настольные игры, «Страну чудес», «Вопросы — ответы», они напуганы до смерти. Старый хлам превращается в священные реликвии. «Таинственное свидание». Хула-хупы. Мы ностальгируем по тому, что сами выбрасываем на помойку, — и все потому, что боимся развиваться. Взрослеть, меняться, сбрасывать вес, создавать себя заново. Приспосабливаться. Адаптироваться.
Именно это и говорит мне агент, пока я парюсь на тренажере. Он орет мне:
— Адаптируйся!
Все ускоряется, кроме меня и моего потного тела с его испражнениями и повышенной волосатостью. С моими родинками и желтыми ногтями на пальцах ног. И я понимаю, что я увяз в своем теле, которое — вот прямо сейчас — распадается на куски. Позвоночник как будто выкован из раскаленного железа. Руки болтаются, словно мокрые плети.
