Владимир Козлов - Школа
– Я же не говорю, что ты такой, просто, если так говорить, то подумают, что ты не взрослый и не самостоятельный.
– Может быть.
– Ну вот… Уже злишься. А зря. Поводов никаких нет. Весна вот началась. И пиво еще не успели разбавить – вполне приличное для такого за ведения.
Он допивает свое пиво.
– Маме скажем, что куртка триста двадцать, ладно?
– Ладно.
Батька лезет в карман, вытаскивает пятерку и дает мне. Я прячу ее. Он говорит:
– Ну, я по второй. А ты как?
– У меня еще есть.
Он приносит себе еще бокал, ставит на стойку и смотрит на меня. Ему уже дало.
– Кстати, здесь недалеко, на Дубровенке, раньше был публичный дом – подпольный, само собой. И содержал его Карла – кличка у него такая была. Ну так вот, Карла этот любил и сам своих девочек время от времени… ну, ты понимаешь, о чем я. Отсюда и поговорка – «работает, как Карла».
– А что с ним потом стало?
– С Карлой?
– Ну, с Карлой и с публичным домом?
– Публичный дом закрылся. Или менты закрыли, или сам Карла решил свернуть это дело, – не знаю. Говорят, у него было столько денег, что он их на стены клеил вместо обоев. И две машины – «волги» двадцать первые, тогда еще двадцать четвертых не было. Но сгорели обе вместе с гаражом, – кто-то поджег, само собой. Наши люди не любят, когда кто-то богато живет, им бы – чтоб у всех все одинаково.
– Ага.
***
На курсах, на физике – опять эта баба. Опять читает какую-то книжку. Луни нет, я сижу один, слушаю физика, стараюсь записывать все, что он говорит.
На курсы с нами ходит один старый мужик – лет сорок или больше. Всегда сидит за первым столом, все записывает за физиком, но пишет медленно, не успевает, все время просит повторить. Физик его подколол на первом занятии:
– Вы уже третий год ходите ко мне на курсы. Когда вы, наконец, поступите? Что, не получается?
– Знаний не хватает, по знаниям не прохожу, – сказал мужик.
Он весь чмошный, всегда в одном и том же пиджаке и с саквояжем – видно, сразу с работы.
В перерыве вытаскивает из саквояжа бутылку кефира и батон и жрет.
– Мужику просто не хуй дома делать, так он сюда ходит, – говорит про него Луня. – Бабы у такого быть не может, – ему ни одна баба не даст. Дома сидеть неохота, вот он и ходит на курсы.
После физики баба с книжкой поднимается и выходит, я – за ней. Мы одновременно подходим к гардеробу. Гардеробщица – молодая нерусская девка – забирает оба наши номерка, приносит куртки.
Я подаю ей ее куртку – серебристого цвета, из кармана торчит зеленый шарф. Она улыбается и кивает. Гардеробщица открывает журнал «Комсомольская жизнь».
– Я тебя раньше на курсах не видел, – говорю я.
– Да, я болела, да и не особенно хотела сюда идти. Я и сейчас не хочу – ты видишь, чем я здесь занимаюсь.
– А зачем тогда вообще ходить?
– Чтоб доставить родителям радость. – Она улыбается.
Я одеваю куртку, она – свою, потом идет к зеркалу, завязывает шарф, возится с ним, поправляет. Я сегодня без шарфа – днем было тепло. Она поворачивается и смотрит на меня.
– Ну что, пошли?
– Пошли.
Мы спускаемся вниз, к высокой входной двери. Я придерживаю дверь и пропускаю ее вперед.
На улице не холодно, снега тоже почти нет – где растаял, а где уже убрали. Она говорит:
– В этом году такая весна ранняя.
– Ага.
– Я помню, раньше, когда я в первом, во втором классе была, еще в начале весенних каникул лежал снег. А сейчас вон только начало марта – и тепло, и тротуары скоро будут сухие.
Мы идем через дворы к ГУМу.
– Ты поступать сюда будешь? – спрашивает она.
– Не знаю. Наверно.
– А на какую специальность?
– Не знаю. Мне все равно.
– Что, никакая не нравится?
– Не-а. Чтоб только в армию не идти.
– А-а-а. А я вот точно знаю, что в «машинку» поступать не буду. У меня есть планы, но я проних пока никому не говорю. А на курсы – так, чтоб родители видели, что я не бездельничаю, занимаюсь чем-то полезным. Кстати, а как тебя зовут?
– Сергей. А тебя?
– Инна.
– Ага.
– Что «ага»? В таких случаях говорят «очень приятно», а ты – «ага». – Она хохочет. – Нет, ты не обижайся, все нормально. Я сама не люблю всю эту вежливость, которая только для того, что так надо. Ты же еще не можешь знать, приятно тебе или нет, ты знаешь меня всего несколько минут. Ну, я имею в виду – мы разговариваем всего несколько минут.
Выходим на Первомайскую. Я спрашиваю:
– Ты где живешь?
– Здесь, недалеко. В доме, где «Пингвин». А ты?
– На Рабочем.
– А-а-а.
– Можно тебя проводить?
– Конечно.
Она улыбается. Красивая баба, классная. Не то что в школе или на районе – или колхозные, или дикие – не подкатишься. А с этой все нормально, по-простому.
– Наверно, хорошо жить около «Пингвина», – говорю я. – Захотела мороженого с сиропом – пошла, купила, и ехать никуда не надо.
– Да. – Она улыбается. – Мы с родителями так часто делаем: пойдет кто-нибудь с банкой, купит сразу грамм пятьсот с сиропом, потом разложим по тарелкам, оно еще подтает немножко – вообще вкуснятина.
– А ты в какой школе учишься, в первой?
– Ага. С физико-математическим уклоном. Вот она, моя школа – через дорогу. Видеть ее не могу – так достала. Мне по району, вообще, положено было в третьей учиться, но родители не захотели меня в нее отдавать, потому что сами там работают. Мама химию ведет, папа – английский.
– Так ты можешь туда поступать, где химия нужна или английский. Они б с тобой занимались…
– Не хочу. Химию я с детства ненавижу, сколько мама ни старалась. А английский я, наоборот, хорошо знаю, – много читала разных журналов иностранных, папа приносил. И я не хочу заниматься языком, который мне нравится, по принуждению.
Мы идем мимо ДК швейников – «Дунькино-го клуба». Там тоже по средам и субботам дискотеки. Пацаны с Рабочего ездят, но редко: обычно все в «тресте» – в ДК девятого стройтреста, на Советской площади.
За «дунькой» на тротуаре начинаются скамейки. Около каждой – целая куча пацанов и баб. Потеплело – вот все и вывалили в центр. Базарят, хохочут, курят. Когда пацаны не одни, а с бабами, другие районы на них не залупляются: это западло – залупляться на пацана с бабой.
– Знаешь, как это место называется? – спрашивает Инна.
– Ну, центр, Первомайская.
– Нет, это «рентген» – от ДК швейников до драмтеатра. Потому что здесь всегда молодежь тусуется, и все видно – кто и с кем, как на рентгене.
– Ясно.
Навстречу прут пацаны с бабами, и я тоже иду с красивой бабой, не как лох какой-нибудь. Может, у нас с ней стрелка, и мы идем в «Пингвин». Хотя нет, «Пингвин» уже закрыт. Ну, значит, просто гуляем.
Вверху, над крышей дома, где «Пингвин», надпись: «Слава КПСС!» Раньше она вечером светилась, а потом лампочки перегорели.
Инна останавливается:
– Все, дальше не надо. Спасибо, что проводил. Пока.
– Пока.
Она сворачивает в арку, а я прохожу закрытый «Пингвин», пункт проката, аптеку, магазин «Подарки», Вечный огонь на Советской площади, и – вниз по ступенькам, чтобы сесть у Быховского базара на «двойку».
Интересно, есть у нее пацан или нет? Может, и есть, но какой-нибудь лох вроде Антонова – у такого и отбить можно.
Подъезжает троллейбус, я захожу в заднюю. Там стоит Куля. Здороваемся. Он спрашивает:
– Соткудова ты?
– Так, в город ездил. – Я не говорю про курсы пацанам, кроме Батона, Йогана и Крюка.
– Не пизди, что просто так,– видно, бабу снять хотел. В кино, наверно, сходил, погулял, поцеплял баб. Или уже на стрелу? А я тут одну снял недавно, с девяносто восьмой хабзы. Нормальная баба: и на морду, и на фигуру ничего. Щас вот съездил – две палки поставил. Но больше не поеду, ну ее на хуй, – еще привяжется, что мне с ней тогда делать?
Куля ржет, и я с ним за компанию. Наржавшись, он спрашивает:
– Что там с Крюком? Пацаны говорили – завтра суд, да?
– Ага, завтра.
– А что там точно было? Ты ж его, типа, корефан, – расскажи, а то один одно говорит, другой – другое, хуй просцышь.
– Короче, ехал он вечером один в тралике, бухой, и доколупался до мужика с бабой. Или они до него – сам он говорит, что они первые на него залупнулись, но ты ж его знаешь. Ну, он и начал пиздить мужика – по печени ему насовал, нос сломал, а баба выскочила на остановке – и в опорный. Менты Крюка и повязали, а мужик с бабой накатали заяву.
– Ну, Крюк, конечно, дурак. Детство еще в жопе играет. А что его матка? Что-нибудь делала?
– Ничего. Они с Крюком думали – мужик с бабой заяву заберут, сосцут на пацана со своего района рыпаться. А они вообще не с Рабочего, а со Шмидта. Если б Крюка мамаша пошла понормальному, коньяка пару пузырей поставила, еще что-нибудь, они б заяву и забрали. Зачем им это надо – по судам тягаться?
– И что теперь?
– Говорят, два года светит.
– Не, меньше. Он должен по малолетке пойти.
– Ни хуя подобного. Ему в том месяце восемнадцать было – мы еще бухали. Крюк в первом классе два года сидел.
