Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
– У кнута своя метафизика, а у розги своя… – прихлебывает из стакана Шка Иванов.
Вваливается в кабак известный нищий с Трубной площади – Никитка Глумной. Крестится, кланяется:
– Здравия и благоденствия всем тварям! Знают его в «Счастливой Московии», любят.
Со всех сторон к Никитке сразу предложения:
– Седай с нами, деловой!
– Никитка, глотни пивка циркового!
– Прыгай ко мне, блоха!
Но у Никитки свой узор: по средам и пятницам он к столам не присаживается, а только обход кабака делает, живые картинки показывая да выпивая понемногу, и – опять на Трубную.
– Садись, выпей, колода приплывная! – громогласно зовет его Матвей.
– Не велено Богородицей в день постный рассиживаться, – подковыливает к ним Никитка, обнажает умную машинку, на грязной груди висящую, оживляет ее. – Видали, чем государыня наша по ночам занимается?
Выдувает умная светящийся пузырь: государыня в своей опочивальне мажется мазью голубой, оборачивается голубой лисицей, бежит на псарню кремлевскую. А там отдается кобелям.
– Видали, видали, Никитка, – усмехается Шка Иванов. – Слепи чего поновей.
– Поновей? Слыхали, в Кремле есть красавица – три пуда говна на ней таскается, как поклонится – полпуда отломится, как павой пройдет – два нарастет! Угадайте, кто это?
– Невестка государева.
– Скоро расшибет их обоих Илья-пророк молоньей за блядство! Сожжет огнем небесным паскудниц!
– Не сожжет, – зевает Матвей. – Как еблась государыня наша, так и будет еться.
– Токмо не с кобелями, а с гвардейцами, – кивает Шка.
– Ты бы, Никитка, лучше чего про сынка государева слепил. Давненько про него глумных вестей не было!
Подходит Никитка к столу, опрокидывает с ходу рюмку водки, занюхивает рукавом:
– Сын государев содомским грехом болен.
– Ну, ну? – оживляются палачи.
– Но не по собственному хотению.
– Как так?
– Заражен содомией по расчету внешних врагов государства Российского.
– И кто же его заразил?
– Сербский посол Зоран Баранович.
– Они же старые друзья с государем, чего ты мелешь? Вместе на охоту ездят.
– Куплен Баранович заокиянской содомской плутократией.
– И как он его заразил?
– На другой день после Яблочного Спаса устроена была рыбалка государем на Плещееве озере. После рыбалки в баню пошли. Там Баранович и подсыпал сыну государеву в квас снадобье. Сын и воспылал. А Баранович в него и внедрился путем содомским.
– Проложил, так сказать, тайную дорожку! – усмехается Мишаня.
– Теперь плутократы по сей дорожке своих агентов пускают. Раз в неделю!
– А доказательства? – оглаживает бороду Матвей.
– Будут! – хлопает Никитка грязной рукой по своей умнице. – Ладно, некогда мне!
Отходит от стола палаческого, идет к цирковым. Здесь его всегда ждут:
– Никитка, глотни!
– Не погнушайся, перекатный!
– Залейся, родимый!
Принимает Никитка рюмку от цирковых, выпивает, закусывает пирожком. Сообщает:
– На ипподроме вчерась в жокейской беседке жена конюха родила тройню.
– Ну?
– И все трое – с жеребячьими головами.
– О-ха-ха-ха!
Пока цирковые отхахатываются, Никитка уж к студентам прибился. Подносят они ему пива жигулевского. Отхлебывает Никитка из кружки:
– Слыхали новость про глину мозговую? Сделали китайцы такую, что не токмо для роботов сгодится, но и для людей!
– Будет брехать-то, Никитка!
– Истинно, истинно говорю! Прошла сия глина тайные испытания у нас в Сибири: закачали ее шприцами в головы мужикам в селе Карпиловке, да шибко много, не рассчитали.
– Ну?
– Так те мужики к утру написали государю уложение: «Как правильно обустроить русскую деревню».
– И что в сем уложении?
– Прописали, что надобно каждому крестьянину уд стальной приделать, дабы все могли землю пахать беспрепятственно! Вот, полюбуйтесь сами!
Показывает Никитка свои картинки глум-ные. Хохочут студенты, чокаются кружками с Никиткой. А он не задерживается – уже к китайцам ковыляет:
– Ваньшан хао, [30] поднебесные!
Вот вваливается в кабак спившийся подьячий из Казначейской Палаты, у которого в одночасье бас прорезался. Крестится на все четыре стороны, запевает:
Как во стольном городе,
Во Москве-столице
Три бездомных пса
Шли воды напиться
Во полуденный час.
Один белый пес,
Другой черный пес,
Третий красный пес.
На Москву-реку пришли,
Место тихое нашли
Во полуденный час.
Стал пить белый пес – побелела вода.
Стал пить черный пес – почернела вода.
Стал пить красный пес – покраснела вода.
Потряслась земля, солнце скрылося,
Место лобное развалилося.
Развалилося, разломилося,
Алой кровушкой окропилося.
А с небес глас громовый послышался:
– Тот, кто был палачом, станет жертвою!
Аплодируют бывшему подьячему, подносят ему выпить, к себе зовут, сажают.
С шумом и хохотом вкатываются в кабак Танечка и Дунечка, неразлучные цветочницы с Трубной. Как только распродают они незабудки свои, так сразу подружек на клюковку тянет-пробивает. Танечка статуарна, корпулентна, Дунечка изгибиста да извивиста. Завсегдатаи к ним сразу:
– Ярлык проходной!
Понимают Танечка с Дунечкой. Раскрывают рты, языки свои раздвоенные показывают, языками вибрируют. Хлопают завсегдатаи, посвистывают, пропускают. Кто-то из студентов остроумит:
– Вы нам нижние язычки покажите, верхние-то мы уже видали!
Появляется цирковой коверный Володька Соловей. Подсаживается к своим, пьет, хмелея быстро, заводит старый разговор: когда его опендалят, то есть турнут из цирка? Заходится, плачет, оправдывается:
– Я же лучший коверный! Лу-у-у-учший! Как они могут?!
Успокаивают его цирковые:
– Не бзди, Вова, не посмеют!
– Посмеют! Ох, как и посме-е-е-еют! – блеет Соловей, слезу пуская.
Вбегает в «Счастливую Московию» запыхавшийся наутилус в светящемся ватнике со значком «Народ и Воля», прибивается к своим, выпивает залпом стакан кувалды, сообщает:
– На Пушкинской опять твердых приняли.
– Кого?
– Каспара, Касьяна и Лимона.
– Всех? Да ну?!
– Вот те и да ну.
– По-подлому?
– Нет, по-честному.
– В 45-е?
– Ну, а куда ж еще!
– Опять заносить придется.
– Да уж придется. Тереби бобров. Кого-то из студентов подвыпивших на стих пробивает. Встает поэт кудрявый с кружкой пивной в руке на стул, декламирует:
Бледноликих юношей предплечья
Я целую ночи напролет.
Снятся мне любовные увечья,
На груди моей – твой белый мед.
Юноша, стремительно раздетый,
Застонал от боли… Что ж с того?
Снова будешь распят на кресте ты
Трепетного тела моего!
Хлопают товарищи студенту кудрявому, кладут ему в кружку с пивом вишневого варенья. Так уж заведено у студентов московских – пиво вареньем сдабривать. На языке студенческом называется это «добавить хорошенького». Причем у каждого заведения – своя традиция добавления «хорошенького»: университетские в пиво малиновое варенье кладут, политехнические – абрикосовое, математики – крыжовенное, металловеды и станкостроители – яблочное, экономисты – клубничное, нефтяники-газовщики – сливовое, дорожные строители – земляничное.
Кто-то из ремесленных анекдот рассказывает: – Заходит отец Онуфрий в класс: «Отроцы, сколько будет дважды два?» Ванечка Залупин руку тянет. Отец Онуфрий: «Залупин!» Ванечка встает: «Батюшка, дважды два будет двадцать шесть». Отец Онуфрий: «Садись, Залупин. Очень плохо. Дважды два будет четыре. Ну, в крайнем случае – пять, ну шесть, ну восемь, ну двенадцать, в конце концов. Но никак не двадцать шесть, дубина стоеросовая!»
– Этоу нас уж годик как с бородою! – щелкает его по носу студент-архитектор. – Послушай-ка, земеля, новинку. Заходит отец Онуфрий в класс: «Отроцы, вопрос: Бог сотворил человека ради труда или ради наслаждения?» Ваня Залупин руку тянет. Отец Онуфрий: «Залупин!» «Ради труда, батюшка». «Обоснуй!» «Батюшка, Бог дал человецам десять пальцев, но всего лишь один хер». «Что ж, Залупин, отвечено верно, но обосновано пре-по-хаб-ней-ше!»
– Ха-ха-ха!
Между двумя фальшивыми окнами с живыми русскими пейзажами (в левом – зима, ямщик на тройке едет, в правом – лето, березки шелестят, девки хороводом ходят) за круглым столом сидят целовальники с торговками, пьют рябиновку да чай вприкуску с сахарным Кремлем. Сегодня у целовальника Андрея Петровича именины, не пожалел он сыновний сахарный Кремль ради этого порушить:
– Угощайтесь, товарищи! У меня дома еще два таких!
– Ай, спасибо, Андрей Петрович! Уважил!
Доволен целовальник, лысина блестит, очки посверкивают, усы завитые торчат. Пьют-гуляют с ним вместе целовальники Басаня, Горшок, Сергуня, Димуля со своими деловыми подружками. Хрустит сахарный Кремль у них на зубах.
Мелькает-перекатывается в дыму табачном какой-то Пургенян, как говорят, известный надуватель щек и испускатель ветров государственных, бьют друг друга воблой по лбу двое дутиков, Зюга и Жиря, шелестит картами краплеными околоточный Грызло, цедят квасок с газом цирковые, разгибатель подков Медведко и темный фокусник Пу И Тин, хохочет утроб-но круглый дворник Лужковец, грустно кивает головою сладенький грустеня Гришка Вец.
