Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Смыв все, он снова открыл свой маленький рот с тонкими бледными губами. Робот вложил в него сигарету. Вода перестала течь. Петруша курил, расслабленно лежа в ванне и глядя в темно-синий потолок с приклеенными блестящими звездами. На выступлении все прошло гладко, он скоморошил и плясал, как всегда лихо и легко, с «огоньком», вертя «веретён-ко», ходя «кочергой», «уткой», «метелицей», «рябчиком», «щукой», «самоваром», «ванькой-встанькой», а уж когда проходился «американцем» с жопным присядом, весь Внутренний Круг, собравшийся в Грановитой палате, одобрительно хлопал и свистел, а князь Борис Юрьевич Оболуев дважды кинул в Петрушу золотым.
– Два золотых и серебра… рублей на десять… – пробормотал он, вспоминая и разглядывая звезды.
– Чего изволите? – спросил робот.
– Ничего, – Петруша стряхнул пепел в пену. – Дай-ка еще водочки.
– Слушаюсь, – робот открыл живот.
Петруша вынул из него рюмку, опрокинул себе в рот, отдал роботу.
– Фух… хорошо… – пробормотал он, переводя дух и затягиваясь.
– Хорошо то, что хорошо кончается, – проговорил робот.
– Точно, – закрыл глаза Петруша, откидываясь на пластиковый подголовник. – Собери-ка мне поесть. Только не грей ничего.
– Слушаюсь.
Робот уехал. Петруша докурил, сплюнул окурок в пену. Встал, включил душ. Сильные струи воды ударили сверху из широкой розетки. Петруша ссутулился, скрестил руки на гениталиях. Потом распрямился, задрал голову, подставляя лицо под струи. Ему стало совсем хорошо, усталость утекала вместе с водой.
– Ну вот, – он выключил душ, вылез из ванны.
Снял с низкой вешалки махровый халатик, надел, влез на деревянную лесенку, стоящую перед раковиной, глянул на себя в зеркало: широкое лицо с маленькими подзаплывшими глазками, курносым носом и маленьким упрямым ртом. Он взял с полки расческу, зачесал назад редкие волосы песочного цвета.
– Ну вот, – повторил он и показал себе острый язычок с белым налетом. – Будь здоров, Петруша!
Слез враскачку с лесенки, вышел в гостиную. Там Егорр уже заканчивал накрывать на стол.
– Как дела? – Петруша шлепнул своей теплой, белой после ванны ладошкой Егорра по его вечно холодной пластиковой заднице.
– Как сажа бела, – ответил тот, расставляя закуску.
– Освежить!
– Слушаюсь.
Петруша достал из Егорра рюмку, отпил половину, подцепил на вилку соленый рыжик, отправил в рот и зажевал. Затем допил рюмку, взял рукой соленый огурец, сел за стол и захрустел огурцом. Перед ним стояли тарелка с нарезанными роботом вареной и копченой колбасами, плошка с баклажановой икрой и не очень аккуратно открытая банка килек в томатном соусе. В центре стола стоял сахарный Кремль. Все двуглавые орлы и часть стен уже были съедены Петрушей.
– Новости? – спросил он.
– Новостей нет, – ответил Егорр.
– Это хорошо, – кивнул Петруша, взял кусок черного хлеба и с жадностью набросился на еду.
Ел он быстро и с явным усилием, словно работал, отчего голова его вздрагивала, а мускулы лица яростно ходили под бледной, нездоровой, измученной гримом кожей.
– Освежить! – приказал он с полным ртом.
Робот покорно распахнулся.
Выпив четвертую рюмку, Петруша сразу сильно захмелел и зашатался на стуле. Движения его ручек стали неточными, он опрокинул банку с кильками и, отломив хлеба, принялся вымакивать пролитый соус со стола.
– Из-за леса-а-а, скажем, из-за го-о-ор, – запел он, подмигнув роботу.
– Выезжа-а-ал дядя Его-о-о-ор, – сразу ответно подхватил робот.
– Он на сиво-о-ой да на теле-е-еге, – пропел лилипут, икнув.
– На скрипу-у-учей лошади-и-и-и, – пропел робот.
– Да и-го-го-го-го-да! – запели они вместе.
Петруша захохотал, откидываясь назад и роняя вилку. Сжимая в руке хлебный мякиш с вымаканным соусом, он скрипуче похохатывал, раскачиваясь. Робот стоял, помигивая синими глазами.
– Освежить! – тряхнул головой Петруша.
Пластиковый живот распахнулся. Петруша взял рюмку, отпил, осторожно поставил на стол:
– Ну вот…
Перевел плавающий взгляд маленьких глазок на робота:
– Как стекло во множественном числе?
– Вдребезги! – ответил робот.
– Молодец, – икнул Петруша. – А как дела?
– Как сажа бела!
– Мо-ло-дец! – простучал Петруша кулаком по столу.
Недопитая рюмка опрокинулась.
– Фу ты, жопа-антилопа… освежить!
Робот распахнулся. Маленькая ручка вынула из него рюмку водки. Плавающие глазки заметили сахарный Кремль:
– Так.
Он влез на сиденье стула, встал, потянулся к Кремлю, почти ложась на стол. Дотянувшись, отломил зубец от кремлевской стены, сунул в рот, полез назад, попал ладошкой в колбасу. Сел с размаху на стул, громко захрустел сахаром:
– И как ммм… У нас дела?
– Как сажа бела.
Петруша дробил зубами зубец кремлевской стены.
– Вот что, Егорро, – задумался он, – дай-ка ты мне…
– Чего изволите?
– Дай-ка мне Ритулю.
В комнате возникла не очень качественная голограмма молоденькой лилипутки, сидящей в саду в кресле-качалке. Лилипутка качалась, улыбаясь и обмахиваясь веером, казавшимся в ее миниатюрных ручках громадным.
– Отвернись! – скомандовал Петруша роботу.
Робот отвернулся.
С рюмкой в руке Петруша вылез из-за стола, подошел к голограмме, неловко сел рядом на мягкое покрытие пола, расплескивая водку.
– Здравствуй, Ритуля, – проскрипел он, – здравствуй, дорогая.
Маленькая женщина продолжала раскачиваться и улыбаться. Иногда она подносила веер к лицу, закрывалась им и подмигивала.
– Ритуль. Сегодня опять это. Без тебя скоморошили. Шестьдесят второе представление. Без тебя, – отрывисто забормотал Петруша. – Шестьдесят второе! И без тебя. А? Вот так. И все по тебе скучают. Страшно. Все! Настя, Борька, Огурец, Маринка. И этот… новенький… Самсончик. Водяной который. Все, все. А я тебя страшно люблю. Страшно! И буду тебя ждать. Всегда. А осталось совсем это. Недолго. Полтора годика. Быстро пролетят. Не заметишь. Там, у себя. Не заметишь даже. Пролетят, как птичка. Раз, и нет. И срок кончится. И все у нас будет это. Хорошо. Денег теперь много, Ритуля. Зело много. Сегодня мне князь это. Оболуев. Два золотых кинул. Кинул в морду! Оболуев. А?! И все. И прошлый раз серебра швыряли… просто… ну. Как это. Страшно! Кидают и кидают… И Сергей Сергеич сказал. Точно! Что с нового года прибавят. За выслугу. И будет у меня уже это. Сто двадцать. Золотом. В месяц. И еще швырялово. А?! Заживем королями, Ритуля. Будь здорова там это. Риточка. За тебя.
Он выпил, сморщился, выдохнул. Осторожно поставил пустую рюмку на пол. Посмотрел на качающуюся Риту.
– Знаешь, это. Ритуль. Тут наш Витенька. Налево скоморошил. Это. Для тайнопри-казных. А?! А там был один опричник. Бухой сильно. Напился. И Витька так ему понравился, что тот ему три золотых кинул. Сразу! А потом это. Даже его на колени посадил. Иго-го! Вином поил. И сказал, что может мы это. И для опричных представим. Потому что! Опричные лилипутов раньше не любили. А теперь это. Любят. А? Вот. Может быть. А чего? Договорится он с этим. С Бавилой. И все. И станем для опричных плясать. И будет все хорошо. Все! А тот угощал. Витеньку. Так вот. И Витенька наш это. Он зело борзенький. И спросил у тайноприказного прямо. В лоб: когда пе-ре-смотрите де-ло кремлевских ли-ли-путов?! В лоб! А?! Витенька! А тот выслушал. Серьезно. И ему серьезно это. Отвечает: скоро! Вот так. Серьезно ответил: ско-ро! Ско-ро! А это значит – будет это. Пересмотр. А потом – амнистия. И всех вас, всех шестнадцать вы-пус-тят! Вот!
Петруша щурил свои заплывшие от выпитого, грима и усталости глазки на раскачивающуюся Риту. Она по-прежнему обмахивалась, прятала личико за веер, подмигивала.
– Амнистия, – произнес Петруша и облизал маленькие губы. – Погоди… Я же это. Говорил. Я же тебе говорил! Уже. Да? Погоди… Егорр!
– Слушаю.
– Я говорил Ритуле про амнистию?
– Говорили.
– Когда?
– 12 августа, 28 августа, 3 сентября, 17 сентября, 19 сентября, 4 октября.
Петруша задумался.
Рита качалась, обмахивалась, улыбалась и подмигивала.
– Чего ты? Смеешься чего? Дура.
Он взял пустую рюмку, кинул в голограмму. Рюмка пролетела сквозь улыбающуюся Риту, отскочила от стены, упала на пол. Рюмка была из живородящего прозрачного пластика. Робот тут же подъехал, поднял ее, убрал к себе в живот.
– Пизда! – выкрикнул Петруша, злобно глядя на Риту.
Рита подмигнула из-за веера.
– Погоди… – Петруша озабоченно скривил губы, вспомнив что-то. – Погоди, погоди… Егорр!
– Слушаю.
– Мне захотелось! Быстро! Это! Это! Колпак!
Егорр подъехал к платяному шкафу, открыл, вынул зеленый трехверхий колпак Петрушки.
– Быстро! Давай!
С колпаком в руке робот поехал к Петруше.
– Быстрей, жопа-антилопа! Живо!
Шатающийся Петруша выхватил у него колпак, нахлобучил на голову, скинул халат, оставшись голым.
– Самого давай! – закричал он.
Сразу же исчезла голограмма Риты и возникла другая: государь, сидящий в царской ложе Большого театра.
