Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Слонов сжал его руку.
– Да, простите, православные, вот, значит, – раз, и вижу – в коридоре тетка стоит. А рядом с ней – наш заводской парторг, Барыбин.
Слонов, Подкова, Савченко, Бочаров и Савоська засмеялись. Тимур, Салман, Санек и Петров не смеялись.
– Парторг, оказывается, тетку пораньше отпустил, чтобы меня проведать с ней вместе, она сказала, что Саша заболел. И стоят они в одежде, пялятся на меня. А я, голый, с молотком стальным в жопе под «Феличиту» стою и смотрю на них.
Санек и Салман засмеялись. Тимур непонимающе смотрел на Сан Саныча. Петров мрачно покусывал нижнюю губу.
– Короче, парторг повернулся – и за дверь!
Все, кроме Петрова, рассмеялись.
– Нормальная байда, – одобрил Слонов, полез в карман, достал что-то завернутое в чистый носовой платок.
Развернул платок. В платке лежала сахарная Спасская башня. Основание ее было обкусано, но верх с курантами и двуглавым орлом был еще цел. Полмесяца назад в лагере бригадир получил в посылке от жены из Твери две пары шерстяных носок, шарф, чеснок, сухари и сахарный Кремль с отломанной Боровицкой башней. Кремль этот на Рождество достался дочке Слонова. Боровицкую башню съели они с матерью, остальное решила послать отцу в далекую Восточную Сибирь. Шла посылка пять месяцев. Слонов, получив ее, сразу разломал Кремль, стены, внутренние соборы и постройки отдал нарядчикам, колокольню Ивана Великого – лагерному повару Томильцу. Кутафью, Никольскую и Оружейную башни бригадир съел сам, сося их перед сном. Троицкую подарил старому лагерному корешу, корейцу Володе Паку. А Спасскую башню решил «определить в фонд юмора»: каждый день после дневного харчевания кто-то из его бригады должен был рассказать смешную историю, по-лагерному – «притиснуть правильную байду». Если история была смешной, бригадир давал рассказчику откусить от Спасской башни.
– Кусай, Сан Саныч, – бригадир протянул башню, – но токмо снизу.
Сан Саныч взял башню в обе руки, повертел, примерился и с трудом откусил от низа. Сахар был крепкий.
Бригадир забрал у него башню, завернул в платок, сунул в карман. И тут же, как по команде, ожил серый динамик:
– Харчевание завершено! Заключенные, встать, занять рабочие места!
Бригада встала, побрела к Стене. Слонов, Савоська, Подкова и Бочаров закурили.
– Слышь, Сан Саныч, а вони у партию-то тебя принялы? – спросил Савченко.
– Приняли, – сосал сахар Сан Саныч. – Но… ммм… только… ммм… Я это… по партийной линии не пошел.
– Чего так? – потягивая папиросу «Россия», Слонов сумрачно посмотрел на три нераспечатанных кубических, выше человеческого роста, упаковки с пеноблоками.
На упаковках был одинаковый живой плакат: загорелый мускулистый каменщик, ловко орудуя мастерком, клал пеноблок на стену, брал в левую руку новый пеноблок, подбрасывал, ловил и озорно подмигивал правым глазом. Из глаза вылетала золотая искра, расходилась веером переливающихся букв во весь плакат: ВОЗВЕДЕМ ВЕЛИКУЮ РУССКУЮ СТЕНУ!
– Да чего-то… ммм… не пошло у меня тогда, – Сан Саныч с удовольствием перекатывал в редкозубом рту кусочек сахарной Спасской башни. – Женился я. Потом развелся. А потом и Красная Смута окончилась. И партия перестала.
– А после по ходу Белая Смута началась? – спросил Савоська.
– Точно… ммм… потом и Белая Смута началась.
– Это когда Трехпалый Враг на танке в Москву въехал? – осторожно спросил Санек.
– Точно! – Сан Саныч, дойдя до Стены, стал натягивать перчатки.
– Все ты это помнишь. Сильно помнишь, – покачал головой Салман. – Старый ты человек.
– Старый, ёб твою! А ты меня догони! – засмеялся Сан Саныч и быстро полез на леса.
Бригада расползлась по местам. Савченко и Тимур неохотно подошли к большому корыту с остатками раствора.
– Бригадир, чи трэба новий раствор зами-сити, або цэй доберэте? – спросил Савченко.
– Месите новый, – кивнул бригадир и полез на Стену.
Петров, оказавшись на лесах рядом с Сан Санычем, спросил:
– А кто это такой – парторг?
– Чжангуань, [29] – не задумываясь ответил Сан Саныч, берясь за мастерок.
Петрушка
Лилипут Петр Самуилович Борейко, служащий скоморохом в Кремлевской Потешной Палате, вернулся к себе домой после пятничного концерта для Внутреннего Кремлевского Круга в третьем часу пополуночи. Большой красный автобус потешников, как обычно развозящий лилипутов в ночь после представления, подвез его к самому подъезду девятиэтажного кирпичного дома на Малой Грузинской.
Водитель открыл дверь, объявил:
– Петруша Зеленый – на выход!
Дремлющий в заднем кресле Петруша очнулся, сполз на пол, неспешно пошел к выходу. В полумраке салона автобуса, в казавшихся не по размеру большими креслах дремали еще двадцать шесть лилипутов. Все они были в своих потешных костюмах, в гриме, колпаках и шапках. И все без исключения спали. Пройдя по проходу между спящими баба-ягами, лешими, водяными, кикиморами и ведьмами, Петруша протянул свою маленькую ручку водителю и произнес хриплым, скрипуче-высоким голоском:
– Бывай, Володь.
Водитель сомкнул татуированные пальцы вокруг этой ручки:
– Спи спокойно.
Петруша размашисто, враскачку спустился по ступеням автобуса, спрыгнул на мокрый от непрекращающегося мелкого дождя асфальт. Дверь закрылась, автобус отъехал. Петруша стал подниматься по другим ступеням, каменным, к двери подъезда. Он был в костюме Зеленого Петрушки: в троеверхой зеленой шапке с бубенчиками, в зеленом кафтанчике с громадными пуговицами, в зеленых переливчатых штанах и коротеньких зеленых сапожках с загнутыми носками. Лицо Петруши тоже было зеленым, но с красными веснушками и большим алым носом. За спиной у Петруши болталась зеленая, ярко блестящая даже ночью, балалайка.
В уехавшем автобусе остались спать еще три Петрушки – Красный, Синий и Золотой.
Петруша вытащил пластиковый ключ, приложил к замку исцарапанной и исписанной двери. Дверь пискнула, открылась. Лилипут проскользнул внутрь неярко освещенного подъезда. Здесь было не очень чисто, но зато без следов разрушений или поджогов: три года назад дом у земщины выкупила Дорожная Управа. Петруша вызвал лифт, но тот не отозвался.
– Тьфу ты, жопа-антилопа! – проскрипел Петруша свое обычное ругательство, вспомнив, что сейчас уже не пятница, а суббота, а по выходным ни один лифт в Москве-матушке работать не должен по приказу управы городской. Экономия! Иностранное слово… А по-русски – бережливость.
Петруша побрел на шестой этаж пешком. На каждую ступеньку приходилось серьезно зашагивать, сильно накрениваясь на другой бок. Бубенчики его звенели в такт, зеленая балалайка ерзала за спиной. Так враскачку он преодолел все пять этажей, подошел к своей двери № 52, приложил к ней все тот же прямоугольный ключ. Дверь пропела «Ах, кто-то с горочки спустился!» и отворилась.
Сразу же в квартире загорелся свет и выкатился большой бежево-серебристый робот Егорр:
– Здравствуйте, Петр Самуилович!
– Здорово, Егорро, – устало произнес Петруша, прислоняясь к низкой вешалке и переводя дыхание после долгого подъема.
Робот подъехал к нему вплотную, живот из бежевого пластика раскрылся, осветился: внутри робота стояла рюмка водки. И сразу же зазвучал марш тореадора из оперы «Кармен». Четыре года назад это стало традицией после каждого ночного выступления в Кремле.
Отдышавшись, Петруша вынул рюмку из живота робота, чокнулся с его серебристым лобком, выпил водку и поставил рюмку на место. Снял с себя балалайку, отдал роботу. Привалившись к вешалке, стянул сапоги. Потом снял свой наряд Зеленого Петрушки, повесил все на руки Егорра. Робот, урча, поехал к платяному шкафу.
Оставшийся в одних черных трусиках Петруша устало потянулся, зевнул и прошлепал в ванную. Здесь уже шумел кран, наполняя ванну пенящейся водой. Петруша с удовлетворением заметил, что робот добавил в воду не надоевший «Яблоневый сон», а «Сказку Семи Морей». Он стянул трусики, перевалился через край ванны и бултыхнулся в воду.
Пена пахла морем. Петруша сразу утонул в ней. Теплая вода, бурлящая вокруг его маленького уставшего тела, была восхитительна. Выпитая водка распускалась в желудке горячим цветком.
– Ништяк… – выдохнул Петруша и закрыл глаза.
В ванную въехал Егорр с зажженной сигаретой «Родина». Не открывая глаз, Петруша приоткрыл накрашенный алым рот. Робот вложил в него сигарету, развернулся и замер с пепельницей. Петруша с наслаждением глубоко затянулся, выпустил из ярких губ струю дыма. Столкнувшись с дымом, пена недовольно затрещала. Петруша снова затянулся, промычал. Робот взял у него сигарету. Петруша со стоном наслаждения схватил свой алый нос, отлепил, швырнул на пол. Потом принялся смывать грим с лица.
Смыв все, он снова открыл свой маленький рот с тонкими бледными губами. Робот вложил в него сигарету. Вода перестала течь. Петруша курил, расслабленно лежа в ванне и глядя в темно-синий потолок с приклеенными блестящими звездами. На выступлении все прошло гладко, он скоморошил и плясал, как всегда лихо и легко, с «огоньком», вертя «веретён-ко», ходя «кочергой», «уткой», «метелицей», «рябчиком», «щукой», «самоваром», «ванькой-встанькой», а уж когда проходился «американцем» с жопным присядом, весь Внутренний Круг, собравшийся в Грановитой палате, одобрительно хлопал и свистел, а князь Борис Юрьевич Оболуев дважды кинул в Петрушу золотым.
