Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Мелькает-перекатывается в дыму табачном какой-то Пургенян, как говорят, известный надуватель щек и испускатель ветров государственных, бьют друг друга воблой по лбу двое дутиков, Зюга и Жиря, шелестит картами краплеными околоточный Грызло, цедят квасок с газом цирковые, разгибатель подков Медведко и темный фокусник Пу И Тин, хохочет утроб-но круглый дворник Лужковец, грустно кивает головою сладенький грустеня Гришка Вец.
С воплями-завываниями вбегает в кабак Пархановна, известная кликуша московская. Толстопуза она, кривонога, нос картошкой, сальные пряди над угреватым лбом трясутся, на груди икона с Юрой Гагариным сияет, на животе за кушаком поблескивает позолоченный совок. Встает Пархановна посреди кабака, крестится двумя руками и кричит что есть мочи:
– Шестая империя!! Шестая империя!!!
– Иди поешь! – успокаивают ее ремесленные.
В злобном углу, где сидит местная земщина, подкопченная опричниками, крутится семейство балалаечников Мухалко. Шустрые это ребята, оборотистые, веселить и деньгу выжимать умеют. Говорят, когда-то в шутах кремлевских ходили, но потом их за что-то оттуда опендалили. Запевала у них, по кличке Масляный Ус, хорошо и поет, и играет, и вприсядку ходит, но главное – у него всегда песни задушевные и глаза на мокром месте. А народ наш и песню, и слезу уважает. Вот и сейчас подкатил Масляный Ус к подкопченным: тренькнул балалайкой, притопнул, прихлопнул, подмигнул своим бодрым очкарикам. И грянули они:
Мохнатый хам – в протестанский храм,
Крыса серая – в закрома,
А дворянская дочь – под опричных в ночь
По закону большого ума.
Так вперед, за опричной елдой кочевой
В терема, где дрожат голоса
И персты гла-а-а-адят с вожделенной тоской
Багровеющие телеса-а-а-а-а!
И вверх по елде, навстречу судьбе
Трепетным языком… Бог с тобой.
Так и надо вести, не страшась пути,
Если хочешь остаться живой!
Одобряет крамолу обиженная земщина, кидает Масляному в шапку медяки. А тот со слезою принимает:
– Спаси вас Бог, голубчики, спаси Бог, драгоценные!
Но не ко всем добры завсегдатаи кабака мамоновского.
Вот распахивается дверь, входит злобно-приземистый, небритый, красноглазый затируха площадной Левонтий. Хрипит:
– Однако, здравствуйте!
– Однако, пшел на хуй! – в ответ доносится.
Скрипит зубами Левонтий, сверкает глазками красными, разворачивается, уходит. Не всех, ох, не всех привечают в «Счастливой Московии»!
Как только пробивают полночь живые часы, появляется и сам Мамона. Невысок он, округл, бородат, плешив, косоглаз, лукав. Кланяется гостям, приветствует, неспешно обходит заведение свое, спрашивает как обычно:
– Все ли добропорядочно, гости дорогие?
– Все добропорядочно, Абрам Иванович! – отвечают ему хором.
– Никто не буянит?
– Не допустим, Абрам Иванович!
– Никто никого не обижает?
– Не позволим, Абрам Иванович! Кивает Мамона, щурясь лукаво, уходит.
А «Счастливая Московия» продолжает пить, шуметь и бурлить до трех часов ночи. Едва пробьют часы 3.00, половые всех рассчитают, уйдут, уступая место крутоплечим вышибалам-ингушам. Те электрическими метлами потеснят подзагулявшую публику к выходу.
И неизменно ровно в 3.12 закроются двери «Счастливой Московии», чтобы в 18.00 распахнуться сызнова: добро пожаловать, гости дорогие!
Очередь
– Православные, кто крайний?
– Наверно, я, но за мною еще женщина в синей шубе.
– Стало быть, я за ней?
– Стало быть, так. Становись-ка, мил человек, за мной.
– А вы стоять будете?
– А как же!
– Я на минутку отойти хотел, на минутку токмо…
– Ты сперва ее дождись, а после уж ступай с Богом, куда хочешь. А то подойдут, отойдут, а мне объясняйся. Так, чай, язык вывихнешь! Подожди. Она рекла, что быстро воротится. За угол пошла, видать, в лавку.
– Ладно, делать нечего. Дождусь. А давно ли стоите, папаша?
– С полчаса.
– А не знаете, по сколько дают?
– Черт их знает, прости Господи… Я и не спрашивал. Эй, борода, не знаешь, по сколько дают?
– Сегодня не знаю. Слыхал, что вчера давали по два в одни руки.
– По два?
– Ага. В четверг – по три, а вчера – по два.
– Маловато. Так и стоять-то смысла нет…
– А ты, мил человек, займи две очереди. Тут деревенские и по три занимают.
– По три?
– А как же. По три.
– Так это целый день стоять придется!
– Да ты что! Быстро же отпускают.
– Не верится что-то, папаша. Стоим, с места не сдвинулись.
– Да это те, которые отошли, подваливают. Посему и не движемся… А вот и женщина.
– Я ведь за вами занимала?
– Точно так, сударыня. Вот этот молодой человек за вами.
– Да, я за вами.
– Прекрасно. Мы продвинулись?
– По всему судя – не сильно.
– Интересно знать, до двух купим?
– Может, и купим. А может, и нет.
– Я до обеда отпросилась на службе. Господи, почему так много народу понабежало?
– Кремлевский бой, а как же.
– Мда…
– Токмо раз в году такой подарочек. Красивая шуба у вас.
– Спасибо.
– Я такие шубы в Москве видал. Живородящие, как правило, светлых тонов? А эта – синяя. Зело необычно!
– Эту шубу мне купили в Москве.
– Я так и подумал. Во, как она снег жрет!
– Проголодалась в тепле, знамо дело.
– А что для таких вот синих шуб вкуснее – снег или дождь?
– Снег, конечно. Вон, как тянется… ну, покушай, покушай, милая.
– Просто, я знаю, живородящие шубы и на дождь зело прожорливы. Но, такой цвет…
– Моя снег больше любит. И как наестся, сразу тепло становится. Когда сильный снегопад – мне прямо жарко.
– Да, красивая шуба. А хозяйка еще красивее.
– Да бросьте вы.
– У вас глаза прямо в тон меха. Свои?
– Нет. Разочарованы?
– Ничуть. Скажите, я вас мог видеть нынче в Вятке на Масленицу?
– Нет. В Вятку я ездила последний раз в декабре.
– Правда? В соборе справа не стояли? У «Параскевы Пятницы»? Снежную крепость не обороняли?
– Вы шутник. У нас тут своя снежная крепость.
– Пошто смеетесь? Я точно видал вас в Вятке.
– На Масленицу мы с мужем ездили к тетке в Глазов.
– В такую глухомань? Пошто?
– Поесть свинины. У тетки тридцать шесть свиней.
– Хорошая тетка у вас. На своем тягле?
– Нет, они с дядей не тягловые.
– Стало быть, на оброке?
– Да. Это выгодней.
– А как же. Задельным быть лучше, чем тягловым. Ну, и покушали вы там свининки?
– Ой, да. У тетки свиньи китайские, чжу-далиши, мясо мраморное, такое вкусное. Я поправилась фунтов на двенадцать.
– Вам полнота к лицу.
– Ах, что вы… Ну, вот, вроде двигаемся.
– А что, в Чепце еще рыба водится?
– Не знаю. Про рыбу не имею никаких понятий.
– Вы, стало быть, в Глазове токмо свининку наворачивали?
– Ох, да! Обожаю запеченную с чесноком.
– Окорочек?
– Да! А тетка еще зело возлюбила свиную колбасу запекать в печи на сковороде с жиром нутряным, да с картошечкою, да с репкой…
– Умоляю, не надобно дальше, слюною изойду!
– Ну, ну, двинулись… вот и зашевелилась очередища наконец.
– С вашим приходом все пошло быстрей. Вы – синяя муза этой очереди.
– Вы такой шутник. Как вас жена терпит?
– Я бессупругий.
– Не может быть.
– Может.
– Такой видный мужчина, и без жены. Так не бывает.
– Мы расстались осенью.
– Вас развели?
– Развели.
– Быстро?
– Три месяца тянулось. Пришлось подмазать.
– Ну, понятно.
– Теперь свободны друг от друга.
– А дети имеются?
– Дочка осталась с женой.
– Поди, скучаете?
– А как же. Дочка – яко щепа в сердце. Не вылезает.
– Знаете… простите, как вас зовут?
– Трофим Ильич.
– Зело приятно, а я – Вера Константиновна.
– Прекрасное имя. Соответствует вашей стати.
– Так вот, Трофим Ильич, я вам скажу яко на духу: я великая супротивница разводов.
– У моей жены был полюбовник.
– Это большой грех, конечно. Но Господь учит нас прощать грехи ближнему. Ваша бывшая жена, она покаялась?
– Покаялась. Ездила в Оптину замаливать грех.
– А вы ее наказали?
– Да. Я дважды водил ее в участок.
– Посекли ее там?
– Да.
– И вам этого мало?
– Не в том суть, Вера Константиновна.
– А в чем же?
– А в том, что… старичок, не надобно пихаться!
– А кто ж пихается?
– Ты и пихаешься.
– Это там поднаперли.
– Отступи, Христа ради, и не пихайся… Так вот, досточтимая Вера Константиновна, суть в том, что я жене своей после этого веру потерял. А потом сам влюбился в одну женщину. Правда, из этого ничего не вышло. Но с женой я не сподобился больше в сношениях быть.
– Вы совершенно отчуждились?
– Да.
– Отчуждение – грех.
– Знаю. Но спали мы после всего порознь.
– А ваш духовник? Он разве не помог вам сохранить семью?
– Батюшка наш добр безмерно. Наложил на жену поклоны, стояние на ядрице… Но суть в том, что, сдается мне, он жену мою не больно-то и осуждал. Доброта его отприродна и посему безгранична, бо заквашена, возведена и обустроена на христианском добротолюбии. Он всегда речет: «Нет греха, которого Господь простить не может».
