Александр Трокки - Молодой Адам
— Что значит «свихнулась»?
— Поехала к Лесли.
Я сел, взяв предложенный мне стакан, и выпил. Только когда горечь джина обожгла мне нёбо и горло, я вспомнил, что терпеть не могу чистый джин.
— Не представляю себе, — сказала Гвендолин, — чего она хочет от такого мужчины?
— Он кремень, — сказал я, вставая. Я не слушал её ответ. Я собирал свои вещи и засовывал их в маленький мешок, с которым пришёл на баржу.
— Что это ты делаешь? — спросила Гвендолин.
— Убираюсь отсюда, — сказал я. — Давно пора было уйти.
У Гвендолин начался приступ истерического смеха. Её лицо с яркими тонкими губами в свете керосинки было похоже на лицо вампирши.
— Ты не видела моего зеркала? — спросил я.
— Какого зеркала?
— Оно металлическое. Я пользуюсь им, когда бреюсь. В нём сверху есть отверстие.
— Ты правда сегодня уходишь? — Да.
— Тогда выпей на прощанье.
— Нет. Я ненавижу эту дрянь.
Я нашёл зеркало в ящике стола и положил его к прочим своим вещам в мешок.
— Да ладно тебе! Выпей!
— Не люблю неразбавленный джин. Какое-то время она смотрела на меня, а потом снова разразилась хохотом. Я взглянул на неё. Она сидела, поставив локти на стол, истерично смеясь. Её лицо было бледным, а медно-рыжие волосы в свете керосинки были похожи на парик.
— Ты ещё не сжёг ту фотографию? Я оцепенел и сел на стул.
— Какую ещё фотографию?
— Ну, ты знаешь! — От джина у неё заплетался язык. — Та, с твоей бышей деушкой».
— А, эта. Конечно, я её сжёг.
«Хоршо. Не люблю вспоминать… Эй, не жалеешь, Джо? Старик что скажешь?
Я налил себе немного джина и чокнулся с ней.
— Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов, — сказал я.
— Праильно, Джо!
Она упала лицом на стол, и я какое-то время смотрел на её костлявую шею, где проглядывали тёмные корни её волос, похожие на металлические стружки.
Она не видела фотографию. В этом я был совершенно уверен. И я её действительно сжёг. Всё равно, надо было положиться на случай. Я не мог представить, как убиваю её. Тогда надо убить и старого итальянца из кафе! Я встал и поднялся по лестнице на палубу.
Выбравшись на причал, я посмотрел на далёкие мерцающие огни и пошёл в город.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
Ночью я слушал шум водопровода. Кровать была жёсткой, а матрас со сломанными пружинами — неровным. Однокомнатная квартира с кухней располагалась в передней части дома, и окна выходили на улицу, изогнутую, как полумесяц. Тротуар на противоположной стороне состоял из четырёх уровней лаваподобных ступеней, спускавшихся к узкому полотну мощёной булыжником дороги, по которой ездили лишь три машины: мусорный фургон, углевоз и грузовик с молоком. Улицу освещали пять фонарей: четыре на столбах и один на завитом в викторианском стиле держателе, вбитом почти напротив окна в раскрошенную серую стену дома на противоположной стороне. И теперь его свет рассеивался по кухне, где я лежал на раскладушке, и тускло мерцал на похожем на кость ободе раковины, из труб под которой доносились булькающие и журчащие звуки, и покрывал тенями пол, так что казалось, что куски мебели повисли в воздухе. У меня возникло ощущение, что я находился в какой-то шахте, причём вокруг была невесомая мебель, а подо мною вместо пола была уходящая вниз бездонная шахта.
Я лежал на боку и, протянув руку вниз, нащупал линолеум на полу. Это ощущение меня успокоило, и я погладил пол пальцами. Моя голова лежала на самом краю кровати, и я попытался разглядеть поверхность, к которой прикасался. Через минуту я увидел её в тени под моими болезненно белыми пальцами.
Шум в трубах то нарастал, то убывал, как поезд, стучащий по рельсам. Своим угловым зрением я видел за окном скрученный контур фонаря и бледное мерцание, которое оставлял его свет на табличке с названием улицы. Если бы я не знал названия улицы, я бы не прочитал его с этого расстояния и при таком освещении, но поскольку я его знал, то мог увидеть. Сначала оно было размыто, а потом появлялась резкость, как будто я сам ее создавал. Это была Люсьен Стрит. Улица, смежная с Блэк Стрит.
Я повернулся к женщине, лежавшей рядом со мной, и положил руку на её живот, прямо над тазом. Она спала крепко и довольно шумно. Мои пальцы скользнули вниз, исследуя ядро её спящей сущности. На следующий день Гун должен был предстать перед судом. Я не мог спать.
В маленькой квартире Бриджтона я с самого начала понял, что как квартиранту мне будет позволено пользоваться узкогрудой, остробёдрой тонкой блондинкой двадцати пяти лет, чей муж работал ночным сторожем на складе на Стоквелл Стрит. Только хлипкая, не закрывавшаяся плотно дверь отделяла кухню, где они спали (муж с женой в убиравшейся в нишу кровати и двое детей в колыбели) от маленькой комнаты, которую выделили мне.
Дверь с лестницы вела на кухню.
Первым делом её муж, приходя с работы на рассвете, снимал свои ботинки. Это были большие, обитые железом ботинки, пахнувшие потом его ног.
Потом он готовил чай для спящих взрослых. Одновременно он разжигал погасший огонь и согревал ноги.
Прежде чем он засыпал, я вставал с кровати в своей маленькой комнате, куда я удалялся всего за пару часов до этого, и шёл в кухню, чтобы побриться над раковиной. В тот день, пока я брился, я услышал, как у женщины внезапно перехватило дыхание, когда в неё вошёл муж. Делал он это без нежности, беря то, что по праву принадлежало ему.
Я не оглядывался. Я смотрел, как мыльная пена густела под моей кисточкой для бритья, и вспоминал, как с самого начала без возражений, но и без особой страсти она приняла мои ласки.
Я стоял, звеня своими бритвенными принадлежностями, промывая их одну за другой под краном, глядя как мыло стекает с щетинок кисточки, пока хрипы мужчины и тяжёлое дыхание женщины не прекратились. Я повернулся к мужчине, который лежал на своей жене поперёк кровати и сказал, что пойду смотреть суд над Гуном, что это будет интересно. Он сонно кивнул мне.
Несмотря на немое соперничество, существовавшее между нами из-за женщины, которая, как он наверняка знал, удовлетворяла нас обоих, между нами также было и молчаливое взаимопонимание. Мы были друзьями и пили вместе, это тоже пошло почти с самого начала (в ту ночь, когда я ушёл с баржи, я встретил его в пабе) когда, уже у себя на кухне он сказал: «Твоя койка в соседней комнате. Если что понадобиться, моя жена обо всём позаботится». Жена, тонкая мускулистая женщина трущоб, прищурила глаз и оглядела меня с ног до головы. Под этим взглядом мужество оставило меня, и я не мог придумать ничего лучше, чем достать горсть полукрон и шиллингов и заплатить ренту за две недели вперед, положив деньги на угол стола возле жены, как будто я покупал её. Она после недолгих колебаний отдала две монеты мужу, а остальное смела в карман фартука. Мужчина взял монеты без эмоций и пригласил меня вниз, выпить.
— Смотри, не опоздай на работу, — сказала его жена, когда мы выходили.
За пивом мы говорили о ней. Мне всё время казалось странным, что он не говорил о её теле, даже о самой женщине, только (и это с упрямым примитивным знанием предмета разговора) о том, что он с ней делал.
На углу улицы мы распрощались. Он пошёл на склад, я вернулся на квартиру. Какое-то время он, казалось, не хотел уходить.
А потом, когда он ушёл, я с тяжестью на сердце вернулся к ней в крошечную квартирку на Люсьен Стрит. Я остановился рядом с Блэк Стрит, рядом с местом моего преступления. Когда я снова зашёл в квартиру, она сказала без формальностей, что надеется, что я буду похож на предыдущего квартиранта. Она сказала это холодно и добавила: «Подожди, пока заснут дети».
Она одевалась перед камином, не глядя на меня. Я закончил с бритьём, сел у огня и закурил сигарету. Она жарила бекон. Чуть позже она разбила на сковородку два яйца, пожарила их с минуту и потом вывалила всё содержимое сковороды на тарелку, которую пихнула мне. Я поставил её на стол, взял нож и вилку, отломил себе хлеба и начал есть. Вскоре она поставила рядом со мной чашку крепкого чая.
— Ты пойдёшь на этот суд? Я кивнул.
— Думаешь, этот Гун виновен?
— Они ещё не установили, что это было убийство.
— Как это понимать?
— Ну, это ещё не доказано.
— Ой, они это и так знают, — сказала она тихо, ставя рядом со мной свою тарелку с беконом. — Женщина просто так не раздевается.
— Ну и что? Ну, да, она занималась любовью.
— Вот увидишь, — настаивала Конни. — Повесят этого несчастного извращенца.
Меня это тяготило. Я не мог отрицать, что это было возможно. Но я ничего не мог сделать. Я пойду на суд. Вдруг что-то всплывёт. Но после всех этих душераздирающих газетных статей они обязаны найти жертву. Я пойду. Лесли будет там. Возможно, Элла. И Гвендолин? При мысли о ней мне стало ещё хуже. Она ставила под угрозу не только моё душевное спокойствие. Но она не видела фотографии. Я убрал её достаточно быстро. Некоторое время я подумывал вообще уехать подальше из этого города, возможно, даже за границу. Но я должен был сходить на процесс, чтобы увидеть, как юристы и другие сотрудники суда совершат узаконенное убийство. Образ обнажённого тела Кэти витал передо мной, как кинжал Макбета. Но во время суда ни жертва, ни убийцы не снимут свои одежды. Очень жаль. Эта мысль была более чем забавна. Судья будет старым мужчиной. Он растеряет всё своё достоинство, если его заставят выполнять свою работу без величественных одеяний. Его худоба или избыточный вес придадут праведности привкус лжи. Толпа будет высмеивать его помпезность и заглушит своими криками жестокий приговор. «Всех судей, — подумал я, — всех юристов и их помощников надо заставлять вести процесс в голом виде.» Голая правда. В таком контексте это будет больше чем метафора. Так они вряд ли смогли бы кого-нибудь приговорить. Их голосам не хватало бы убедительности.
