Александр Трокки - Молодой Адам
— Это называется некрофилия, но они в этом не признаются, — произнес он в последовавшей тишине, — помяните мои слова! Так оно и есть!
Разгорелись дебаты. Я услышал, как кто-то сказал, что повешение было бы для Гуна слишком мягким наказанием — тех, кто преследует женщин, следовало бы сжигать на костре.
Я был вне этих дискуссий, поскольку знал о невиновности Гуна, и я уже начал предчувствовать каким фантастическим фарсом окажется суд. Меня это беспокоило и от сияния покрашенной в желтый цвет стены у меня болели глаза, а еще они болели от избытка сигаретного дыма. Я смотрел на стену, прислушиваясь к разговору.
От этого происходящее почему-то казалось нереальным. Но я не задержался надолго. Я опустошил свой стакан и ушел из бара. В ушах у меня звенели слова его жены: «Если он сделал это, то ему лучше умереть!». Господи!
Я пошел на баржу.
Она была пришвартована недалеко от того места, где мы выловили из воды Кэти. Я подумал о том, где она была сейчас. Её похоронили на каком-нибудь кладбище. Интересно, было ли там особое место для тех убитых, чье тело не запрашивали родственники, какая-нибудь ничем ни обозначенная яма, куда закапывали изуродованные после вскрытия тела. Я удивился жестокости своих мыслей. Я чувствовал себя опустошенным и очень одиноким, как будто самым непостижимым образом на какую-то часть меня повесили бирку, положили в гроб и закопали в землю. Мне была противна похотливая жажда жертвы людей из бара.
По дороге я вспомнил, как сильно отличалось её тело от тел Эллы и Гвендолин. Оно было более молодым, гладким, стройным, желто-коричневый оттенок кожи переходил под одеждой в жёлто-белый. Я вспомнил, как в её нежных руках я забывал о скучной действительности.
Я думаю, было время, когда мы были счастливы. Длинными летними днями в коттедже у причала, где мы были совсем одни. Я собирался написать книгу, настоящий шедевр, и мы бы поехали за границу. Мы потратили несколько сотен фунтов, доставшихся ей в наследство после смерти отца. После этого несколько недель я подрабатывал на соседних фермах. Но долго так продолжаться не могло. «Если я увижу еще хоть одну проклятую картошку, я сойду с ума!» Так мы переехали в город, и Кэти нашла работу. Она приходила домой усталой, и через некоторое время она затаила на меня обиду. «Мне было бы легче, если бы я верила в то, что ты когда-нибудь ее допишешь», — сказала она. «Думаешь, это так просто? Думаешь, надо просто сесть и написать эту чертову книгу? У меня нет сюжета. Нет героев. Мне не интересна вся эта обычная ерунда. Разве ты не понимаешь? Эта литература — обман. А мне надо начать здесь и сейчас. Я…» «Нет, я не понимаю, — ответила она. — Я не знаю, почему ты не можешь написать обыкновенную книгу, такую, чтобы ее поняли люди. Прошло уже восемь месяцев. Я каждый день встаю рано утором, весь день сижу в паршивом офисе, а когда прихожу домой, ты либо пьян, либо спишь. Что ты делал сегодня, Джо, пока я зарабатывала нам на хлеб?» «Я приготовил крем», — злобно сказал я. «Что ты сделал?» «Я приготовил крем. Вот он». Я протянул ей большую миску с густым желтым кремом. В то утро, когда я понял, что работать не смогу, я стал думать, чем бы себя занять. Я нашел старый рецепт крема. Этот крем был лучшим из всех, что я когда-либо пробовал. Я с нетерпением ждал, когда Кэти придет домой и попробует его. «Крем! — сказала она так, как могла бы сказать «Крыса!». — Я работаю целый день, а ты делаешь крем!» Она стала молча переодеваться.
— По поводу крема, — сказал я. — Мне это показалось неплохой идеей. Вот я его и приготовил. Он там, на кухонном шкафу.
Я взял в руки миску. Это была большая миска, и в ней было около двух с половиной пинт крема.
— Мне наплевать, где он! — сказала она, стягивая чулок. — Есть ты его будешь сам. Мне что-то не хочется.
Я посмотрел на нее. Вдруг я почувствовал раздражение. Весь день я умирал от скуки. Мне понравилось делать крем. Да будь я проклят, если позволю ей вот так сидеть и издеваться над моим кремом. Лицо ее приняло глупый оскорбленный вид. Это меня разозлило. Она на меня даже не смотрела. Она выравнивала швы на чулках. Её волосы упали ей на лицо, когда она наклонилась, чтобы поправить чулки на икрах. Я заговорил медленно с угрозой в голосе.
— Я сделал крем, и ты его съешь.
Не знаю почему, но я хотел, чтобы она его съела.
— Сказать тебе, что ты можешь с ним сделать? — спросила она с издёвкой.
— Я знаю, что с ним сделаю, — ответил я. Я бросил крем в неё.
Жёлтая масса оторвалась от миски, полетела через всю комнату и упала ей на грудь. Крем ещё не загустел. По консистенции он напоминал мягкую клейкую пасту. Она вскрикнула и полетела вниз со своего стула, так что её вымазанное кремом тело растянулось на пыльном линолеуме. Она упала назад вместе со стулом, и её поднятые вверх ноги и просвечивающие сквозь чёрный нейлон ягодицы спровоцировали меня на дальнейшие действия. Я схватил с камина палку, отломанную ручку яичного контейнера, и вскочил на неё. От страха она завизжала.
— Ублюдок! Ублюдок! Ублюдок! — кричала она.
Я обхватил её одной рукой так, чтобы её красивые большие и теперь измазанные кремом ягодицы оказались сверху, и потом правой рукой со всей силы ударил по ним деревянной планкой. Я безжалостно её порол на протяжении минуты. Она билась в истерике на полу, издавая пронзительные крики. Крем капал с её сосков и сквозь трусики просачивался до лобковых волос. Я остановился, подошёл к камину и схватил пузырёк ярко-синих чернил. Она сидела на корточках, плача, шмыгая носом и дрожа. Я вылил содержимое пузырька ей на голову, так что чернила потекли по её волосам, лицу и плечам, где смешались с кремом. Тогда я вспомнил о соусе и ванильной эссенции. Из всего этого я сделал смесь: кетчуп, соус, эссенция, голубое, зелёное, жёлтое и красное — все цвета радуги.
Не знаю, плакала она или смеялась, когда я высыпал на неё двухфунтовый пакет сахара. Её полуобнажённое тело конвульсивно содрогалось. Одна грудь голубая, другая — жёлто-красная, зелёный живот — и от всего этого исходит запах её боли, пота и обиды. К тому времени я возбудился. Я разделся, схватил планку от яичного контейнера и мешал её боль с удовольствием.
Когда я поднялся с неё, она была страшно перепачкана, почти до неузнаваемости, а крем, чернила и сахар сверкали как причудливые яства на покрытом волосами изгибе её удовлетворённой плоти.
Я вымылся и молча ушёл. Когда я вернулся, от беспорядка не осталось и следа. Она была в постели, и когда я лёг рядом, она обняла меня и поцеловала в губы.
Теперь было больно об этом вспоминать. Вскоре после этого мы расстались — тихо, без истерик. «Если бы ты был богат, Джо, — сказала она мне, — у нас могло бы что-нибудь получиться. Я тебя любила». Прошедшее время. Неужели из-за того, что я не был богат, я должен был надеть на себя ярмо? «Не за мои ли бесстрашные глаза бунтаря ты полюбила меня, милая…?»
Я был так погружён в свои мысли, что чуть не свернул на ту улицу, где стояло кафе, в котором мы сидели в ту ночь, когда она умерла. Завернув за угол, я остановился, почувствовав что-то знакомое, и некоторое время я стоял, соображая, что это было, пока не осознал, что сделал глупость, и тогда я быстро пошёл обратно, той же дорогой, приведшей меня на это место.
Когда я вернулся на баржу, Гвендолин сидела в каюте одна и читала газету. Ребёнок спал. Когда я спускался по лестнице, она посмотрела вверх.
— Когда у тебя день рождения, Джо? — Что?
— Твой гороскоп, — сказала она. — Я тебе его прочитаю.
— Где Элла? Она засмеялась.
— Элла свихнулась. Иди сюда, присядь.
Она налила мне джина из бутылки, стоявшей рядом с ней.
— Что значит «свихнулась»?
— Поехала к Лесли.
Я сел, взяв предложенный мне стакан, и выпил. Только когда горечь джина обожгла мне нёбо и горло, я вспомнил, что терпеть не могу чистый джин.
— Не представляю себе, — сказала Гвендолин, — чего она хочет от такого мужчины?
— Он кремень, — сказал я, вставая. Я не слушал её ответ. Я собирал свои вещи и засовывал их в маленький мешок, с которым пришёл на баржу.
— Что это ты делаешь? — спросила Гвендолин.
— Убираюсь отсюда, — сказал я. — Давно пора было уйти.
У Гвендолин начался приступ истерического смеха. Её лицо с яркими тонкими губами в свете керосинки было похоже на лицо вампирши.
— Ты не видела моего зеркала? — спросил я.
— Какого зеркала?
— Оно металлическое. Я пользуюсь им, когда бреюсь. В нём сверху есть отверстие.
— Ты правда сегодня уходишь? — Да.
— Тогда выпей на прощанье.
— Нет. Я ненавижу эту дрянь.
Я нашёл зеркало в ящике стола и положил его к прочим своим вещам в мешок.
— Да ладно тебе! Выпей!
— Не люблю неразбавленный джин. Какое-то время она смотрела на меня, а потом снова разразилась хохотом. Я взглянул на неё. Она сидела, поставив локти на стол, истерично смеясь. Её лицо было бледным, а медно-рыжие волосы в свете керосинки были похожи на парик.
