Александр Трокки - Молодой Адам
Обзор книги Александр Трокки - Молодой Адам
Александр Трокки
Молодой Адам (Young Adam)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Иногда невысказанные слова смотрят на тебя из прошлого, как если бы ты шёл по улице, а они наблюдали за тобой из окна. Оставшиеся и прошлом отрезки времени и различные поступки становятся странным образом изолированными; между ними и тобой, вспоминающим о них, больше нет связи.
Встав с кровати сегодня утром, я первым делом посмотрел на себя в зеркальце из хромированной стали. Я всегда ношу его с собой. Оно небьющееся. За ночь борода едва заметно выросла, и теперь мои щеки и подбородок были покрыты короткой щетиной. Глаза уже не были такими красными, как на протяжении последней пары недель. Наверное, я наконец-то выспался. Некоторое время я смотрел на свое отражение, не находя в нем ничего необычного. Это был тот же самый нос и тот же рот, да и маленький шрам, рассекающий левую бровь, был не более заметен, чем вчера. Все как всегда, и вместе с тем, все по-другому, потому что между зеркальцем и мной было то же расстояние, та же прерванная связь, которая, как мне казалось, всегда существовала между совершенными мною вчера поступками и моим сегодняшним их восприятием. Но это не проблема.
Я не пытаюсь разобраться, где мое истинное «я»: в человеке, смотрящем на отражение или в самом отражении; в человеке, который совершает поступок или в человеке, который этот поступок осмысливает. Ведь теперь я знаю, что коварна сама структура языка. Трудности возникают, как только я начинаю использовать слово «Я». В самих вещах противоречия нет, оно есть лишь в словах, которые мы придумываем для их обозначения. Слово «Я» имеет расплывчатое определение и содержит в самом себе собственную несостоятельность и противоречие.
Проблемы нет. Откуда-то из самого дальнего края вселенной донесся смех гиены. Тогда я отвернулся от лица в зеркальце. За этот промежуток времени я выкурил девять сигарет.
Тело плыло вниз по течению, гибкое как спутавшиеся водоросли. Она была прекрасна своей бледностью. Я не говорю о лице, хотя оно мне тоже нравилось. Прекрасно было то, как ее полностью расслабленное тело отдалось воде; длинные белые раздвинутые ноги плывут на поверхности, а ступни слегка уходят в глубину.
Свесившись за борт баржи с багром в руках, я не думал о ней как о мертвой женщине, не думал, даже глядя на ее лицо. Она была похожа на прекрасный белый водяной гриб, странное светящееся нечто, поднявшееся из глубин. Ее плоть напоминала мясистый зрелый плод.
Но прекраснее всего были ее волосы. Плывущая по воде трава. Живая трава. Само тело было медлительным, тяжелым, вялым, а волосы были похожи на подвижные усики насекомых. Они одновременно и ласкали воду, и впитывали её.
Из оцепенения меня вывел Лесли, крикнув, чтобы я активнее работал багром. Только после этого я притянул тело к барже.
Мы стали вытаскивать ее руками. Прикосновение к холодной плоти заставило меня двигаться быстрее. Тело выскальзывало из наших рук и тупо и некрасиво билось о днище баржи. Только прикоснувшись к этому телу, я понял, насколько оно раздулось.
Лесли сказал: «Господи боже, да держи ты ее, черт возьми».
Я наклонился так, что мое лицо почти коснулось воды, и правой рукой схватил одну из ее лодыжек. Тогда она плавно перевернулась, как толстая рыба. Вместе мы вытащили ее из воды и перекинули через планшир. При этом с нее стек настоящий водопад. Тело шлепнулось на дощатую палубу. Лужи воды быстро образовались у ее колен и подбородка.
Мы посмотрели на нее, потом друг на друга, но никто из нас не проронил ни слова. Все это выглядело вульгарно. Такова смерть. Одновременно страшна и вульгарна.
«Сто тридцать по одиннадцать пенсов за фунт», — неуместная мысль. Не знаю, как она пришла мне в голову, и почему-то, отчасти из нежелания шокировать Лесли, я не высказал эту мысль вслух. Позже вы поймете, что я имею в виду.
«Скорая» приехала только после завтрака. Вряд ли они торопились, ведь я сказал им по телефону, что она была мертва. Мы спрятали ее под двумя мешками картошки, чтобы не напугать ребенка. Потом я пошел позвонить, а когда вернулся, сел завтракать с Лесли, его женой и сыном.
«Что, сегодня яичницы не будет?» — спросил я. Элла сказала «нет», она забыла купить яйца вчера, когда ходила в магазин. Но я знал, что это неправда. Я ведь видел, как она доставала их из корзины, когда вернулась. Меня это разозлило: она даже не удосужилась вспомнить, как она внимательно изучала каждое яйцо, потому что боялась, что могла по дороге одно из них разбить, а я все это время стоял рядом в каюте. Я был оскорблен.
— Соль? — спросил я. И этот единственный слог выразил все мое недоверие.
— У тебя перед глазами, — сказала она.
Соль промокла. Мне пришлось ножом отковыривать ее от тарелки. Элла проигнорировала царапающий звук, а Лесли продолжал читать газету. Лицо его при этом слегка дергалось. Такое бывало с ним иногда.
Только когда я добрался до бекона, я понял, что они ели яичницу. На их вилках все еще были видны ее остатки. И это после того, как я бегал через всю пристань до телефона… Лесли с шумом поднялся, забыв попросить вторую чашку чая. Ему было стыдно. Элла стояла ко мне спиной, и я выругался на нее про себя. Через минуту она тоже поднялась на палубу, забрав с собой ребенка, и я доедал свой завтрак один.
Мы все находились на палубе, когда приехала «скорая». Это была машина новой модели, обтекаемой формы. Люди в ней тоже выглядели солидно. Двое полицейских прибыли одновременно. Один из них был сержантом, и Лесли выбрался на берег, чтобы поговорить с ним. Джим, ребенок, сел на перевернутое ведро на носу баржи, чтобы лучше все видеть. Он ел яблоко. Я все еще не мог прийти в себя. Сел на люк и ждал. Я смотрел на отражавшийся в воде быкообразный силуэт буксира, который шел вверх по течению. На том берегу окружённый подъемными кранами и строительными лесами стоял корабль. «Уплыть бы отсюда на таком корабле, — подумал я. — Прочь. В Монтевидео, Макао, куда угодно. Какого черта я здесь делаю? Проклятый Север». Было еще рано и только начинало светать, но над крышами уже собиралось облако прозрачного дыма.
Затем на причал приехала «скорая», и санитары поднялись на баржу. Я показал им, где лежало спрятанное под мешками тело, и отошел в сторону. Я снова думал о мертвой женщине, яичнице и соли, и на меня нагоняла тоску мысль о том, что это было начало дня, а не конец. Все дни были похожи один на другой, как бусины на нитке. Только работа на барже и разговоры с Лесли. Я ведь редко когда говорил с Эллой. Казалось, она меня недолюбливала, накатывало такое ощущение, что она мирится с моим присутствием только из-за мужа: необходимое зло этот наемный работник.
И тогда я увидел, как Элла развешивает белье на корме.
Я часто видел, как она это делает раньше, но это никогда не производило на меня такого впечатления. Я привык думать о ней, как о жене Лесли (вечно орущей на него за что-нибудь или с издевкой называющей его мистер Всемогущий), а не как о женщине, которая способна привлечь другого мужчину. Это никогда не приходило мне в голову.
Но вот она стояла спиной ко мне, изо всех сил пытаясь не оборачиваться, притворяясь, что ее не волнует происходящее: ни ребята со «скорой», ни все остальное. И я вдруг понял, что смотрю на нее другими глазами.
Она была полной женщиной, не старше тридцати пяти с подтянутыми ягодицами и широкими бедрами, и на ней было облегающее зеленое шерстяное платье, которое задиралось выше колен, когда она тянулась вверх, чтобы развесить белье на веревку, а её розовые щиколотки при этом выскакивали из туфель.
Да, она была полной, но ее талия была стройной, как, впрочем, и ноги, и вдруг я понял, что мне нравится ее крепкое сочное тело. Я наблюдал за ней и представлял, как она идет ночью по парку, немного торопливо стуча каблучками, а ее полные белые икры движутся прямо передо мной, как светляки в темноте. Я даже мог представить мягкий звук от соприкосновения ее ляжек. Когда она тянулась вверх, ее ягодицы напрягались, а шерстяное платье подчеркивало их форму, потом она опускалась, нагибалась вниз и отжимала воду со следующей вещи.
Вдруг она обернулась. Любопытство взяло верх, и она увидела, что я на нее смотрю. Казалось, она была озадачена. Она слегка покраснела, может быть, вспоминая яичницу, а потом очень быстро вернулась к работе.
Сержант полиции записывал что-то в маленький черный блокнот, иногда облизывая огрызок карандаша, а другой коп с открытым ртом смотрел на тех, кто нес носилки, причем последние, казалось, не торопились. Они положили свою ношу на набережную и вопросительно смотрели на сержанта полиции.
Тот подошел и заглянул под простыню, которую накинули на тело. Кто-то сплюнул. Я снова отвернулся.
Краем глаза я наблюдал за движением ног Эллы.
Четверо взявшихся неизвестно откуда мальчишек (из тех, что вечно слоняются по пустырям, приходят поглазеть на похороны или дорожные происшествия) наблюдали за происходившим с расстояния около 5 ярдов. Они стояли там почти с самого начала. Теперь тот полицейский, что постарше, подошел к ним и велел уйти.
