Алексей Синиярв - Бляж
— Я тоже одну знал, — лениво сказал Минька. — Заворачивалку. Сидим с ней в кабаке. Заказ ждем. Она вилочку — раз — и в салфеточку. Положила. Потом рюмочку заворачивает. Аккуратненько. Ложку. Ножик. Зачем, спрашиваю? сразу не понял, что девяносто девять на фронте. А потом развернуть — и очень красиво, отвечает.
— Они, дуры, говорят, на факе сдвинутые.
— Нет уж, ресторации хватило.
— Митрофаныч, а как вы в морях спасались? Дуней Кулаковой?
— Да? как же, как по полгода? Засохнет отросток-то.
— А очень просто. Запад нам поможет. Резиновую Зину купили в магазине.
— Япона мать…
— Почти. Но тоже… Они ж делают для задохликов. На серьезную работу не рассчитано. На втором разу — по швам! Это живая: не мыло — не сотрется, а что с химчистки резиновой возьмешь!? Только в порту и отрываешься. Не забуду, стояли на ремонте в Уганде. Дед у нас, по полтиннику на пуп ложил. Обычная такса — двадцать пять гринов, но после бешеного простоя надо ж и утром, и вечером. Так вернулся, рассказывал, жена ему вилку к горлу: где хрусты, механик, где шуба? А на потребность, говорит, в Уганде истратил, я вам тоже не железный, я тоже живой человек. Так жена ему сентенцию: это в ваших угандах блядь — друг человека, а у нас жена — друг человека.
— Всю жизнь негритяночку хучу, — захохотал Минька. — У них такие вафлищи! Засосет враз полголовы. Шоколадочка ты моя!
— Хорошая у тебя мечта. Добрая такая.
— Неординарная, — одобрил Седой.
18
Не пожалев новые тапочки, Минька отправился с мамзелей по натоптанной тропе подальше от цивилизации, где под каждым под кустом уж готов…
А как всё началось? Сказал же Женька Лукашин — надо меньше пить.
Сидели на горе. Употребляли. Не хватило. И сумел же Минька уговорить Рисовальника, и сел же за руль трехколесной машины. Но оно ведь рулить надо, а не песни петь. Раскинулось у него море широко. И угораздило же. Лихо развернуться у магазина.
Кстати, девица — та самая. С санатория. Тутти-путти. Высмотрел, обладуй. На свою голову.
Плавный переход к доступу, по установленной процедуре проходил стадию ночного купания. В зависимости от категорий знакомства, купание могло начинаться с полного обнажения на берегу и полного завершения не доходя до берега. Вот и теперь Минька применил отработанный прием, предложив окунуться целомудренно, аки неяды.
На любезные лисонькины слова, мамзель противно просто сказала:
— Сними трусы, покажи пример.
— Так что: показать пример или трусы снять?
— Сочетай.
Когда Минька разделся и предстал во всем естестве, девица рассмеялась, неприлично показывая пальцем на минькин торчун и от приступа смеха еле выговорила:
— Я пожалуй, покурю, а ты освежись.
Она достала из сумочки пачку сигарет и, присев на валун, предназначенный Минькой совсем не для этого, щелкнула зажигалкой.
Задний ход Минька включить уже не мог, обреченно полез в воду и заплыв подальше, сделал крюк, осторожненько вылез на берег повыше, чтобы подкрасться к телке этаким вольным паном и произвести рокировку в короткую сторону.
Но Минька предполагал, а не располагал.
Когда он, спотыкаясь городскими ножками на острых камнях, добрался крадучись до места — то никого не обнаружил. Никого и ничего. Не то чтобы тапочек не обнаружил. Он вообще ни-че-го не обнаружил.
Минька прошелся по берегу, надеясь, что в темноте мог что-то перепутать, но вот он родничок, вот лежак-валун, который мы с таким трудом кантовали аж вчетвером для придания устойчивости и улежливости.
Не волнуйся, мама, я кручу динамо.
Потом Минька скажет, что слова, которые приходят на ум в таких монплезирных случаях, вполне могут сдвигать если и не горы, то пригорки точно. На минькины справедливые слова, природа проявила сочувствие и с обрыва роллингнулся приличный каменище. Мы потом его видели и засвидетельствовать, в случае чего, можем.
А тут, вдобавок ко всему, со стороны пляжа послышался разговор, смешки, которые становились все явственней. Минька было бросился наверх, но обрыв в этом месте был крут, да и перспектива светить сверху незагорелым местом была как-то не по душе. Он бросился в воду, залез по шейку, и полуплывя, полушагая по дну, стараясь при этом производить как меньше шуму, стал передвигаться подальше от любителей ночного купания.
Море хлюпало и лезло с пьяными ласками, где-то вдалеке «Маяк» проиграл заветные ноты… Кто-то пил чай на терраске, кто-то уже спал, кто-то активно не спал, а кто-то дрожа от холода, оглядываясь и прислушиваясь, сидел в кустах на берегу, засунув руки между ног…
Потом он, матерясь, наломал веток и, прикрыв на манер папуасов место порока, еще долго ждал того часа, когда приходит угомон, ночь темна, а шансы встретить кого бы то ни было сведены к минимуму.
Май лав, донт гив ми презентс[23].
19
Кстати, одежка минькина поджидала его на нашем крыльце, аккуратно связанная в узелок.
Сам же луноход очередную запятую судьбы старался перенести стоически, как учил Сенека, чьи письма к Луцилию он в прошлой жизни иногда почитывал. Но получалось это у него плоховато.
— Поговори с ней, Серый.
— Ну что я поговорю? ты как маленький.
— Ночью в кустах сидел и стих сочинял: «Я на широком фронте любви, как линкор раненый: дышу, но не живу». Я ее даже барать не хочу. Царицу души моей.
— Говорит тогда девица, шамаханская царица…
— Какая барыня ни будь, всё одно её ебуть, — сказал Маныч.
— Она маленькая, — сказал Минька жалобно.
— Ты совсем уже, — покрутил Лёликом пальцем около виска.
— Мышь копны не боится. Она-то еще вытянется, а вот ты навряд ли.
— Жалко дурака. Почему-то.
— Конечно, — хмыкнул Лёлик. — Без штанов остаться. Иван Иваныч, сними штаны на ночь.
— Я и говорить с ней не могу, — жаловался Минька. — Язык как чужой. И в голову ничего не идет.
— А на хрена тебе говорить? Пусть она трындычит. Хочешь развлечь человека — выслушать его. Просто, как носки в полоску.
— Взялся за грудь — говори что-нибудь, — посоветовал Маныч.
— «Дорогая, не выпить ли нам шампанского?» — изобразил Лёлик. — «А почему бы и нет?» «Ну нет, так нет.»
— Вам бы только похабалиться, идиотам.
— Миньк, какая на хрен любовь? Ты же, мамонт, парень грамотный, не голова два уха.
— Бабы в этих штуках умные, стервы, а мужик глупеет, — сказал Маныч. — Природный закон, чтоб воспроизводство не остановилось.
— Я эту сучку знаю, — сказал Седой. — Говорить только тебе не хотел, раз ты так на нее загорелся. Она богатых мужиков ловит. Как рыбку на живца. Ресторан, променад, вин-шампань. Выкрутит все деньги и привет от тёти-моти. К другому. Ты не гляди — какая она. Она этим и берет. Посмотри — не скажешь, что барракуда.
— Есть такие щучки, только на этом и живут, — подтвердил Маныч. — Она такой отсос, подсос и арамис устроит! Хо-хо! Хочешь, да не забудешь.
— Умельцы абсолютно в любом деле есть, — согласился Седой. — Мужик орлом летает, десяток лет долой — хрен ли, такая видная тёлка дает!
— Реальность побоку, — вставил Рисовальник.
— Она насемицветит про его невозможные возможности, он с понятий, как с катушек. Летний сезон проходит, мужик домой, а любовь-то…
— А любовь, как песня.
— Вот-вот. Адресочек, телефончик. И сосет потихоньку денюжки, змея. И таких ванюх у нее караван-сарай. Вагон и тележка с прицепом. Приедет может, подмахнет ему хорошенько, чтоб не забывалось. А если не добром, так худом. Народ-то женат. Семья, детки. А тут она звонит: милый, я в положении. Тактика, дорогой товарищ. Не смотри что из молодых — из ранних. Эта порода морозоустойчивая. И с молодняком они не связываются. Тебя ж ущипнуть не за что.
— Да я ей цепочку подарил, — признался Минька.
— Тогда законно.
— Надо… — Минька сжал кулак. — Как меня?.. А?… Я ж их, как рубанок полено! В стружечку кудрявую.
— И мужики такие есть, — сказал Седой. — Пожилых теток жалеют. За капусту. Не здесь, конечно, в чевлыжнике. В Дагомысе, Сочах. Где повидло погуще.
— Простых телок надо снимать, — сказал Лёлик. — Жизни радовать. Еби криву, калеку, Бог добавит веку. А он всё на королеву точится.
— Если хочешь быть окей — факай телок эвридей.
— Я от секса отказался, — сказал Рисовальник. — И очень хорошо себя чувствую. Козявки эти. У них же энергия грязная. Их сначала чистить надо. Знаешь, как устаешь? Мерзость. Ты туда ей добро вкачиваешь, силу свою, а в ответ — говно. Она твоей же силой пользуется да еще и в своих интересах. Представь: между вами бронированное стекло. Ты защищен, неуязвим. Но пока клинья подбиваешь, влюбленности разводишь, люли-люли стояла добиваешься, стекло ребром разворачивается — и ты будто в чем мама родила. Вот за это время, пока ты с ней то да сё, пока открыт, она твои слабые места ищет. И находит. Они ж ведьмы. У них интуиция — чистое золото. И потом. Даже стекло не стекло, в любом стекле бронированном есть резонансная точка, удар по которой разносит стекло вдребезги. Точку эту они тем же методом определяют. И в случае, даже если ты стекло поворачиваешь, защищаясь, она по этой точке — земля-воздух СС-20 — шлёп! И твоя броня в щепки, как на Курской дуге. Начинаешь психовать, заикаться, на мат переходишь. А она спокойнёхонько тебя, да по самому больному месту, да когда тебе и крыть-то нечем…
