Алексей Синиярв - Бляж
Хозяин и Седой сидели за широким столом и играли в нарды.
Маныч поставил на стол бутылку «праздничного» из раиных закромов.
Адгур кликнул свою хозяйку:
— Принеси нам вина. — Потом утвердительно сказал. — Вино ставили.
— Надо, Адгур уважаемый.
— Надо-надо. И мне надо.
А рядом со столом — дерево. И не простое, а… Где еще, у кого еще по над столом, над самой головой свисают ветки с персиками? Персики — ах, мама родная. Спелые, сочные, бардовый бок. Выпил пиалку вина, сорвал, закусил. Сок по бороде. Эх, хорошо!
— Адгур, телефон, — позвала жена.
Через десять минут Адгур вернулся, утирая слезы.
— Ты чего? — спросил Маныч.
— Внучка из Алушты звонила, — радостно ответил за Адгура Седой.
— Что случилось?
— Все хорошо, сидите. Сейчас салат принесу.
— Три велосипеда ей купил, — сказал Седой.
— Зачем три?
— Пойдут в магазин. Он ей — что, золотце, хочешь? Велосипед. На другой день — снова здорова. Ниловна кричит: что ты делаешь! что ты ребенка портишь! «А она хочет» — отвечает. Любит. Когда звонит — всегда плачет.
— Здравствуйте граждане отдыхающие.
В белоснежной отглаженной рубашечке с коротким рукавом, наглаженный, начищенный на садовой тропинке стоял милиционер.
— Здравствуй, Тагир, — сказал Седой. — Проходи, садись, гостем будешь.
— Я к хозяину, с вашего позволения, на два слова по-соседски.
— Присоединяйся потом.
— Не могу, спасибо. На службу надо.
— После службы заходи.
— Хороший парень, — сказал Седой, когда милиционер зашел в дом, — На трассе, у спуска стоит. Не работа, а рахат-лукум. Соберет 500 рублей — и домой. Совсем не жадный.
17
После обеда и дышится легче. И солнце не такое уж и атомное.
Обмотав голову полотенцем, на излюбленном месте жарился Седой, задрав ноги с желтыми пятками на большой валун, по-видимому скатившийся ночью с обрыва.
— Как здоровьицо? Кости больные греем?
— Кабы только кости, — отозвался Седой из-под полотенца. — Места нет такого, чтоб не болело. — Он, покряхтывая, уселся, подтянув под себя ногу. — Взять, допустим, ухо. Элементарно застудил я его. Стреляло, стреляло да и уховертка завелась. И болит, берия, дико. Пробираюсь в лазарет. Айболит, что с нами ходил, сам из хирургов. Джек Потрошитель. Кишки на суше резал, сердце. У него на всё, с чем ни приди, один разговор — будем резать. Шутник. Вколол новокаина ноль-два, садюга. Это мне-то! Я сам почти военврач, ноль-пять мне только полить и то мало будет. Но ведь умникам не скажи, они ученые. Они по Гегелю учились. Только познаниями разозлил. Потом-то уж лучше б, думаю, не ходил, лучше б тихо помер. Как начал он своими приборами кромсать. По самому живому. Как начал косматыми руками орудовать! А когда по локоть в ухо залез, тут-то у меня из носа и потекло. А если из носа потекло — значит что-то будет, буду переживать, это уж как естественный закон природы. У меня из носа только слезы текут. Да и тот-то перебит, правду говоря. С этим ухом страдания как от фашистов принял. И толку? Всё равно им не слышу. Пускай бы лучше отвалилось на хрен. Но ухо не орган, ладно, можно пережить. Не самая важная аскарида. А тут опять же в морях: приснилась козявина какая-то, спросоня ка-ак шарахнул в переборку, ударился, самым нервом, будто тыщу вольт в локоть всадили. Глаза на лоб выскочили! После того два года мизинец и безымянный не чувствовал. Можно представить? Онемело напрочь. И теперь еще пару раз в году ощущения любимые возвращаются. И что ни возьми! Ребра поломаны. Лобешник пробит. Нос свернут. Ключицу ломал. Пальцы выбиты. Ноги. Одну электрокарой в доке чуть в блин не растёрли. Разъёба волосатая с управлением не справилась. Меня зацепил, потом в переборку влындился, а за ней мужики поддавали. В той бендежке шкаф раздевальный находился. Шкаф сложился, со шкафа болванка чугунная съехала и по бутылкам да веселым глазам приладила. Одной карой пятерых на бюллетень.
— Везет же тебе!
— И не говори. С другой ногой не менее дефективная история. Сидел как-то в кабаке. В Архангельске. И с одним попугаем из-за бабы глупой поспорили. Вышли на улицу, я поддавши, конечно, прилично. Но человек я спокойный, поговорили, вроде объяснились, расходимся на параллельных. И тут. Как в фильме про разведчиков. Он ботинком наступает мне на носок и бьет по зубам. Слышать такое приходилось, но никак не думал, что поэкспериментируют на мне. И, сука нелетучая, не интеллигентно выступил, а модным каблуком с размаху. По-пьяни боль сразу не прочухаешь. В азарте этого дела. Плюху принял, в ответ приложил, и даже, скорее всего, поудачней, все ж таки боксом занимался. Но на другой-то день: ножка в ботинок не влезает, встать на нее без крика не дает. Элементарно раздробил мне там всё. Поковылял в больницу. Очнулся — гипс. А теперь? И пробежками бы по утрам заняться, а не могу толком на носок ступить. Что ни тронь — всё болит. Внутри не то что легкие — тяжелые болят. Задница и та в шрамах, как в анекдоте. Синяки от уколов не зарубцовываются. Так что, опыт есть.
— Главное, ребята, перцем не стареть, — сказал Лелик. — А остальное… Пойдем в водичку, а то скоро вспыхнем.
После купания Седой продолжил.
— Вообще врачи, скажу, у нас коновалы. Лечится у них — труд напрасный. Нет у нас врачей. Выродились, как сурепка. Вот на том же Западе, вам пример. Тралили мы у Канады. Дело на палубе, рыба идет. И неожиданно рыбачок себе шкерочным ножом в брюхо: раз! раз! и еще раз! Все буквально охренели. Чушь на глазах творится. Понять ничего не можем, не сообразим, что он умом в ту степь поехал. И ничего, главное дело, за ним не наблюдали сомнительного — обычный такой парень. А этот обычный парень ножку перекинул — и за борт. Вода не май месяц, охолонул, завозился там, орёт. Кинули круг, который сразу потонул, кинули другой, шлюпку смайнали, выловили умника. Затащили на бак. Кровища хлещет, доктор ватой затыкает, а она набухает моментально — всю ж животину себе искромсал. И синеет, балда, синеет на глазах. Вызвали канадов — берег рядом. Моменто море вертел прилетел. Такая дурища, кровать пятиспальная, винтами молотит, аж океан прогибается, вот-вот нас волной перевернет. Низенько так завис, еще чуточку и антенны напрочь, как соломинки пошинкует. Спустился оттуда человек на шкертике, запеленал дурня нашего, вжик и увинтили. Одна минута. Мы рты закрыть не успели. Запросто, как каждый день такое. У нас бы точно потом разговоров на восемь газет и «Пионерскую зорьку». И что ты думаешь? Через четыре дня радио — забирайте к едреней фене! Там не чикаются, зашили и на другой день уже с койки выгоняют — ходи, не разлеживайся.
— И что самурай этот?
— Да капитан заменжевал: а мало ли? что с дурака возьмешь? Еще корабль потопит. Да и куда его? В кубрике валяться? Домой не идем, рыбу скинем на плавбазу и снова тралить. На кой черт бездельник на судне? Связались с посольскими. И из Монреаля на самолете отправили. Потом приходил за барахлом, уже в порту — нормальный парень, с бабой. На вид — не скажешь. С чего?
— Загадка озера Титикака, — ответил Лелик. — У нас в общаге один аспирант, помнишь, Минь, чудика того? Начал с того, что из стенгазеты передовицу переписывал и по прокуратурам разносил: гляньте-ка, что делают! Купит «Правду», стоит в очереди в столовую и хохочет, как сумасшедший.
— Почему — «как»?
— Да уж, действительно. Потом стал с кирпичами в портфеле ходить. Семинары еще вел! Кандидат в кандидаты. Зачем кирпичи носишь, спрашиваем? «Руки тренирую, — отвечает, — как великий поэт Александр Пушкин». А у дураков, между тем, законодательно, всё в мышцу перекачивается. Силища дурная, не зря так говорят. Такой здоровенной силы в руках набрал — арматуру с палец узлом завязывал. Много видно умища-то в мозгах было. Кырла мырла. Естественно, уволили по-тихому. Он к докерам пристроился мешки тягать. Как раз по его пропорции.
— Конечно, свихнешься, — сказал Седой. — У нас заочник в команде был, я как-то его учебник глянул: божечка мой! формула на полторы страницы! Где ж человеком останешься? с чего?
— Однажды, я сам свидетель был. Приходит на его комнату телеграмма. По ошибке. Обычная телеграмма: приезжаю, встречайте. Фамилия не его, а комната его указана. Ошиблись. Перепутали что-то. Смотрит-смотрит, тянет-потянет — вытянуть не может. Потом говорит загадочно: «Это меня девчонки с третьего этажа подкалывают. Такие пройды! Хотя, слушай, нет. Я их почерк знаю. Тут почерк другой». А телеграмма-то! Напечатана!
— Шиза.
— Заучился, — поставил убедительный диагноз Седой.
— С ним уж там история, ой, шестой том Брокгауза и Эфрона. Из общаги не выгнать. Живет и всё. Да еще подженился, подобрал какую-то подзаборную. Она не дура, смекнула где своё взять, лежит у него барыней на пододеяльнике, а аспирант за подай-принеси. В ресторане для проститутки антрекоты заказывал! Она его манежила-манежила, до прелестей ажурных не допускала, но такому долго терпеть не закажешь, дорвался-таки, дура, и поимел сифон к полному своему удовольствию. Когда стало не интересно в интересном месте — проверился, больница ж дом родной, туда как на работу, — а про анализ-анамнез знакомому пожаловался, а тот возьми и скажи: «А ты поучи ее маненько, сучку». «Как?» «Выпиши по мордасам или валенком по бокам пройдись, чтоб следов не осталось». Тот назавтра узнает: ногу ей сломал! Поучил, едрить твою! Дебил, что возьмешь! Научи дурака, так сам за паровоза пойдешь. Блядюге гипс наложили, так он ее из больницы забрал и на обед с работы бегал блюда разогревать, кормил с ложечки. И женился бы! Да сбежала. Заботы не вынесла.
