Андрей Ханжин - Дождливые дни
Я включил проигрыватель и закурил. Немытое с прошлой осени, как с прошлой жизни, окно напоминало оплёванное зеркало. Будто это отражение плевало изнутри в оригинал. Подвижная тень. В дверях, раскорячась, стояла бабка по прозвищу Чеснок. В руках она держала наведённый на меня «CZ — 75», произнося примерно такой тест: «Шмальну нахер, не сомневайся, милай! Ручищи-то в кровянке. Вижу-вижу. Юреньку ухлопали, поди, а теперь хатку обшмонать явились. Шмальну щас!» Её пластмассовая челюсть при этом отпадала от нёба, и бабка, причмокивая, водружала её на место. Смешно.
Так я и не понял, то ли она заслуженная энкаведешница из расстрельной тройки, то ли выжившая маруха из шайки со Староневского. Пизданул ногой с разворота. Два раза окурком прижёг, и выволокла старушенция дорожный чувал на скрипучих колёсиках.
Девять «чезетов».
А что случилось с Юхой, я и до сего дня не ведаю. Надеюсь, что он не мучится. Легко сдох, как жил.
Чеченец один, боевичок весёлый такой, рассказывал, что после первой войны Масхадов учредил в Чечне Шариатские суды. По всем населённым пунктам. В каждом грозненском районе, всё как положено — табличка с названием учреждения, кади, судья то есть, бородатый охранник при входе. А названия городских районов остались прежними, ещё советскими. И вот бюрократический шедевр независимой Ичкерии: «Ленинский шариатский суд г. Грозного». К чему это… Так, вспомнил, сидя на литой оградке клумбы, что на улице Марата. «Ленинский шариатский суд». Похоже на нашу действительность, скомканную, жесткую и поверхностную. Живи Юнг в наше время, ему не нужно было бы втыкать свечи в человеческий череп, чтобы создать мрачную рабочую атмосферу. Было бы достаточно просто включить телевизор. Без звука. Фоном. В прайм-тайм на любом метровом канале.
Стволы лежали всё в том же бауле на скрипучих колёсах. Поверх стволов — пустые пивные бутылки. Рядом — бомж. За сто рублей подвизался за спиной пооколачиваться. Ну стакашку уже пропустил, не без этого. Шуршит кульками в мусорном баке.
Питер — город прагматичных Джульетт. Любого Ибсена убедят отказаться от акварельной живописи в пользу литературной деятельности.
Покупателя на пистолеты нашла девушка Рита, бывшая барабанщица новгородской группы «Вальтер Скотт». Вальтер Скотт этот, в смысле писатель, предпочитал работать от рассвета до завтрака. Удобное время. Никто не мешает. Девки только в постелях валяются, нежатся, обнажённые… белые, как северные гурии. Прохладный джоннат. Вдохновляют на литературные подвиги. Рита тоже вдохновляла. Может быть, и Вальтера даже Скотта — в прошлой жизни. Тихая такая сучка, хотя и барабанщица. Тихая внешне. Еблась, попискивая. Нашёптывала: «Ещё, ещё… до матки достал…». И так далее. Кончала быстро. В общем, удобная тёлка. Турецким «Диором» пахла.
С покупателем — таджиком с азербайджанским именем Ильхам — она должна была подойти к десяти утра, вот сюда, на угол Марата и Стремянной, к баням, напротив винного, где три ступеньки вниз и — алабашлы, будьте любезны.
Тихо, как в жилище Шопенгауэра.
Договаривались на двадцать семь американских тысяч. По три за каждый ствол. Но что-то мне не нравилось. Не знаю… Не могу высказаться более определённо. В солнечном сплетении демоны ногтями скребли.
А лето, чёрт возьми, прохладное и солнечное, но всегда с предчувствием дождя, питерское лето! Отошли уже белые ночи. Неровная, выщербленная тень от углового здания падает на пыльный тротуар. Умная собака выгуливает опрятного пенсионера с грустными, как у собаки, глазами. Откуда-то, наверное, из полураскрытого окна, звучит Цой Витька: «Когда твоя девушка больна… на вечеринку один… у-у-у…у-у…». Лишь бы Рита не заболела на всю голову. Рита. Рита. Всё же я решил продать не девять, а восемь стволов. Деньги — пыль. За спиной копошился и всё шуршал мусорными пакетами святой бомжара. Благодать, как в старой сельской церкви.
— За восемь только двадцать дам! — Ильхам говорил «Са фосильм» и «тфатчачь».
— И стакан травы.
— Откуда трафа, слюшай, какой трафа?
— Короче.
— Ладно, тафай. Где тафар?
— И Риту.
Трава по уличным питерским меркам оказалась, в общем, приличной. Даже три-четыре шишки попались. Два глубоких напаса, и тянет порассуждать о технической стороне творчества Марселя Швоба, который умышленно писал испорченными перьями, укрощал их в процессе деятельности. Скучной до отвращения деятельности. Поверьте, умирать куда веселее!
А с обкуренной девкой умирать — прямо в рай отправляться, как шахид, экспрессом «Земля — Неземля». Монша, по-нашему.
Ночью пошёл дождь.
Рита. Синдерелла из Великого Новгорода, так и не превратившаяся в ленинградскую принцессу. Нацистские бункеры, панк-рок, криминал, андеграунд. Какое-то время она протусовалась со Свином — главным нигилистом эпохи позднего застоя. Набралась у Звезды основ мизантропии и скоро осознала, что панк — это естественное состояние души каждого фрезеровщика завода им. Кирова. После смерти Свина занималась всем. Служила официанткой в бандитском кафе на улице Огнева, приторговывала амфетаминами, снималась в порнофильмах, сочиняла сценарии для рекламных роликов, подрабатывала частным извозом. За деньги фотографировала туристов на «Полароид», продавала чебурашек возле Спаса-на-Крови, поставляла новгородских девочек в ночной клуб, ещё раз пыталась собрать группу «Вальтер Скотт», собрала, записала альбом на студии Лёши Вишни, сожительствовала с подполковником Минюста, выкупила подругу из женской колонии в Саблино, скупала тротил у чёрных копателей и выиграла в нарды семьсот ящиков молдавского коньяка «Белый аист», до кости прокусила руку командиру питерского ОМОНа, вступила в партию «Единая Россия», сходила с ума от Кости Кинчева — и при этом ухитрилась не только выжить, но и ни разу не оказалась под следствием. Рита Мовчан.
На исходе ночи, под утро уже, на рассвете, когда танцующий Люцифер совершает последний круг, в нервных грёзах мерещились мне сгоревшие церкви и обугленные башни московского кремля. Пепелище было ослепительно чёрным, антрацитовым, со слезой. Ещё руины каких-то древних помещичьих усадеб с театральными залами, раскрошившимися от векового безлюдья. И снова каменные пепелища, где сгорели именно камни, оплыли, расплавились, будто пластмасса, и оттого панорама этой гибели казались нереальной, ужасной и фантастической, словно во сне. Смещение перспективы. Смерти каменного гостя.
Пробуждение.
И ещё снилось мне, что я навсегда потерял свою единственную любовь — Оксану. И это было уже не сон, а установление факта. Рита, чертовка, навеяла, что ли? Прощай.
Дождь залил всё.
Прочь отсюда!
Прощай.
Дорога похожа на безболезненный переход в следующую жизнь. События прошлого рассеиваются по мере географического удаления от этих самых событий, возможное будущее ещё не проявлено и даже не обозначено, а настоящее — всего лишь быстро чередующиеся слайды придорожного пейзажа. И если хочешь сбежать от себя, то выходи на трассу, тормози дальнобойную фуру с философствующим драйвером за рулём, и вали от всего того, что навивает смертельную тоску устойчивости и определенности! Окружающая среда должна максимально соответствовать состоянию души — только так достигается гармония. И даже теперь, когда я пишу эти строки, сидя в камере Лефортовской тюрьмы, мне становится легче, потому что я пусть и мысленно, выхожу на дорогу. Беги! Поэтому беги прочь, прочь от всего неподвижного. Беги, когда в душе начинают метаться буйные бесы совести.
«Мне дорога бы все, да дорога…» — Николай Васильевич Гоголь.
И автостоп — величайшее изобретение эры грузовых автомобильных перевозок. Передвижение всеми иными наземными способами — в консервной банке междугороднего автобуса или в трясущемся саркофаге железнодорожного вагона — отдает такой невыносимой скукотищей, что может развиться хроническая мигрень. Это не состояние пути, а его уродливая имитация. Ну, скажите, дошел бы Александр Македонский до Ленинабада, если бы хоть раз в жизни имел несчастье собачиться с обрюзгшей проводницей на станции, к примеру, Конотоп! Об авиадоставке из пункта Икс в пункт Лямбда стоило бы и вовсе умолчать. Пассажирская авиация — это вершина пошлости, Эверест суеты. У пассажиров нет даже парашюта… То есть — добровольная сдача себя в заложники. Подкормка внутренней овцы. Есть в этом что-то жертвенное. Несомненно, гражданская авиация очень близка к мироощущению первых катакомбных христиан. Но все мы вышли из моря. Вот почему лишь передвижение по морю — ну ладно, по любой жиже — способно сравниться с автодорожным странствием на перекладных.
Море… В принципе, из Петербурга до Ялты можно, конечно, дойти водным путем. Но унылые бюрократические перипетии с оформлением документов, постановкой виз и с прочей выдуманной политическими упырями хуйнёй, отобьет любое, даже самое пылкое желание к путешествию. Наслюнявит пальцы и прижмёт фитилек мерцающей свечи авантюризма. Да и какие, к черту, визы для господина, пребывающего в состоянии федерального разыскиваемого. Согласно липовой ксиве, я Дмитрий Львович Файнштейн, да простит меня самый печальный московский поэт Димка за приложение моей татарской рожи к его одесской благородной родословной.
