Андрей Ханжин - Дождливые дни
Сборы были недолгими. Минут семь — восемь. И вот мы с Димкой уже торчим на ледяной платформе Ленинградского вокзала, ожидая последнюю электричку на Калинин, который теперь снова стал Тверью.
Почему Ленинградский вокзал? А куда ещё, кроме Ленинграда, могут отъехать бухие столичные романтики… Не в Пирятин же!
А теперь вот он — по трассе.
Ни хера выдающегося. Похоже на случайную встречу с прыщавой и подслеповатой барышней — секс-бомбой в интернет-переписке. Лучше бы не видел. Гибель фантазии.
И Димка уже не Берри — Dm. Feinstein.
Поворот на Полтаву.
Окончательное расхождение временно совпадавших судеб. Моей и Борисыча. Его дальнейшая карма настойчиво волочит водителя в Киев, к мосту Потона, к дюралюминиевой бабе с обрезанным мечом, к мощам Ильи Муромца в Печёрской лавре, к пивзаводу «Оболонь»… а кривая моего пути — в…
Почти ночь.
На прощание Борисыч, уже привычно немногословный, молча дарит мне атлас автомобильных дорог СССР. Очень ценный подарок. И главное своевременный. Дважды просигналив на прощание, груженый клетками КАМАЗ пошёл на Киев. Неужели Украина переживает попугайный бум?
Нет, это всё же дождь гонится за мной.
И пустота, пелена пустоты. Лишь свист в башке, как в выпитой бутылке. Повод пожалеть, что не обзавёлся плеером. Может быть, музыка смогла бы пробить эту глушь. Врубил бы стонущую Пи Джей Харви или инфернальный и лиричный «Баухаус», в своё время Сантимом присоветованный, и брёл бы под этой опостылевшей изморосью, из бесконечного мрака сочащейся. Там ли бриллиантовые небеса? И что там, за небесами? Вечное ничто и бесконечное нигде? Нирвана ли, первыми арийцами захваченная, Эдэм ли чудейский, куда русский инквизитор Иосив Санин, фанатизмом ослеплённый, братьев своих направлял… А может быть для вечных скитальцев, как и для прирождённых бунтовщиков, загробное царство Яик скрипучие еловые врата отворило… Вряд ли. Последним в Яик Емельян Пугачёв вошел — а немка Екатерина вход замуровала, приказала в Урал Яик переименовать, дабы соблазна больше не возникало. Пустое. Но всегда же хочется выкорчевать к чертям духовные ориентиры для буйных. И это уже соблазн государя. Может быть. И звёзд не видно. Лишь тоскующие волки где-то справа в чащобе завывают, да грохот какой-то приближающийся… Механический грохот. Драндулет с люлькой, набитой упругими полтавскими арбузами.
Заскрипел ручным тормозом. Подобрал. Мотоциклист-крестьянин за спину меня забросил, сигарету стрельнул и погнал в Полтаву.
Ни звёзд, ни будущего. Не на что надеяться, нечему молиться. Да и какое всесильное существо, какая стихия услышали бы мои молитвы из под оранжевой каски-менингитки, которую предусмотрительный извозчик прикрепил ремешком к моей никчёмной голове. А что…Мокра трасса, ночь, занесёт — и пиздец. Неужели! Господи, или что там теперь исполняет твои оперативно-режимные обязанности, неужели когда-нибудь этот липкий житейский сумрак прорежется ослепительно-розовой вспышкой восхода! И прервётся. И во рту появится привкус зрелой калины, устоявшей под первым заморозком. И подуют вересковые ветры. И взор застынет аметистом. А из разорвавшегося кармана высыпется мелочь и начатая пачка жевательной резинки. Господи, неужели ты вычеркнешь меня из перечня проклятых! И кто ты, Господи?
На окраине Полтавы я обменял пачку сигарет на пахнущий раем арбуз. Так ли пахнет Бог? И простился с мотоциклистом, так и не узнав его имя и не рассмотрев лица.
А что, разве бог не может пахнуть арбузом? Полагаю, что именно так и он и пахнет. И сам арбуз — это метафора божественной сущности. Полоса тёмная, полоса светлая, внутри ослепительно красный с нежными розовыми прожилками, но с твёрдыми косточками.
Ночь уже. Мокрая и густая Полтавская ночь.
Ушёл в лесополосу. Рюкзак под голову, «чезет» под ремень, коттон штанов, и спать, спать… Богом больше не пахнет. Остались только корки на обочине, а Бог поселился внутри. Пахнет, почему-то, базиликом. Разве в южнорусских лесах растёт базилик… Июльский дождь похож на одеяло. Всё дело в ассоциациях. Укрой меня бостоном ливня! Чтоб не снился мне кремлёвский ряженый Симеон Бенбулатович, посаженный Грозным на княжение в Москве, в то время как сам Грозный — теперь Иван Московский — поселился «за Неглинною на Петровке, на Арбате против каменного мосту старого». В России всё всегда одно и то же. Грабёж, правёж и поиски преемника. И все равно она мне снится, Россия — с ананасами на кедрах, с малосольными авокадо, и с диковинной агавой на гербе Тушинского колхозного рынка.
У каждого своя судьба и свой путь.
Дождь прекратился сразу, как только я заснул. Вполне объяснимо: какой смысл донимать того, кому ты уже безразличен. Дождь не настолько паскуден, как хотелось бы некоторым назойливым гражданам, проклинающим воду и исповедующим засуху. Дождь не ливерпульский полузащитник, оказывающий тотальный прессинг на своего ослабшего визави. Дождь любит осторожных. Айвы хочется, вяжущей язык айвы. Во сне. И кажется, что утренние сны способны принести несчастье, но пробуждение в пролеске у дороги — это утро на груди у Венеры! Спросонья хочется поцеловать её упругий коричневый сосок… и я поцеловал землю.
На губах остался муравей. Я раскусил его кислую жопку и окончательно очнулся. Рядом, прям на моих глазах, в режиме реального времени, образовывалась целая колония муравьёв. Рациональный театр. Натуральный тред-юнион жестоких, между прочим, насекомых. «Добрые, трудолюбивые мураши» — отчетливо помню этот привитый в коммунистических школах кретинизм. Даже советские муравьи были включены в поддержание идеологической доминанты. Добрые, блядь, существа. В связи с этим вспоминаю проведённый в беззаботном детстве экспромт-эксперимент. Недалеко от муравейника я положил дохлого кузнечика. Через несколько минут на него наткнулся ползущий к рою муравей. Рыжеватый такой. Покружил вокруг трупика, попытался подцепить, не осилил, и позвал за подмогой. В это время я убрал кузнечика. На место, где лежала добыча, приканал отряд численностью букашек в двадцать. Не обнаружив дичь, насекомые, с некоторым, кажется, разочарованием, отправились прочь, достраивать местечковый коммунизм. Тогда я снова вернул кузнечика на место. Через пару минут его снова обнаружили. Возможно, это был тот же самый муравей. Внешне я их не различаю, но он был таким же прусатско-рыжеватым и вел себя как и тот: нашел, покружился, не одолел, вернулся за подмогой… А кузнечика опять нет. Знаете, что сотворили муравьи со своим, обманутым мною, собратом? Они порвали его на части! Тут же, не сходя с места. Чтоб не лгал и не морочил головёнки мирным труженикам. Хотя он им не лгал. Ты уж прости мне мою детскую любознательность, муравей-мученик! Ты не виновен. А все невинно убиенные мчатся, как хрустальные торпеды, прямо в рай, где обилие жратвы и обилие ебливых самок. Добрые, добрые мураши — строители социализма. Карл Маркс, наверное, был муравьиным пророком. Похоже, их креатура. Страшная месть разрушающему термитники человечеству. А хули. Бог для всех исполнен чуда. Аз, как говорится, воздам.
Люди и муравьи живут с различным восприятием времени. Они не воспринимают нас как объект, с которым нужно делить жизненно важные сферы. Поэтому для муравьев мы не существуем. Для муравьев мы некая непознанная сила, способная произвольно вторгнутся в их насекомое бытиё, разрушить их жилище, растоптать их женщин и их младенцев и их героев.… И может быть, они отчаянно вопрошают нас: «За что, Господи?!». Но мы не слышим их и продолжаем асфальтировать разбитые земляными трещинами дворы. И я дважды выстрелил в образующийся возле меня муравейник, надеясь, что и наша Великая Нечто выстрелит когда-нибудь в земную пуповину и развяжется живот, и вырвется раскалённая лава, и закончится литература. Две пули вошли в землю, и вокруг них сразу же образовалась новая муравьиная структура. Ну не в людей же стрелять, душу отводя… Пара ворон крякнули с испуга. И снова тишь.
А ведь мы тоже не знаем, чем же был на самом деле Тунгусский метеорит… То ли Шива со «Смит и Весоном» игрался, то ли дряхлеющий Апполон с меланхолией боролся. Но не в Плутона же шмалять, в самом деле!
За Полтавой пошли деревья дикой алычи и такого же до одури дикого абрикоса. Амброзия для проголодавшегося бродяги. Аж челюсть подвернул, зевая от оскомы!
Через час пешего хода я увидел идущую параллельно трассе ту самую знаменитую шестирядную бетонку, на которую приземлялся вернувшийся из космоса «Буран». А ещё через двадцать минут ко мне подкатился стальной мастик «Мерседес», хотя я не голосовал. Я вообще не торможу легковые авто, потому что нет на свете особи скучнее и навязчивее, чем путешествующий в собственном экипаже мещанин.
Ошибся. Бывает. Я вообще часто ошибаюсь, основывая мнения исключительно на личной, часто не обоснованной предвзятости. Хотя… Если докопаться до сущности, взглянуть на вещи философски — исподлобья, то я, наверное, всё же буду прав. Ведь не случись в моей жизни некоторых событий, я и по сей день был бы убежден, что видимый всеми нами мир однозначен и безусловен. И мент-оборотень — это не плод гоголевского визионерства, а всего лишь газетный заголовок для статьи об уголовниках в милицейской форме. Разумеется, существуют некие необъяснимые, почти мистические стороны бытия, но они, эти стороны или явления, все же принадлежат к однополосному вектору их материального осмысления. Помоешный голубь не станет помощником депутата от партии КПРФ. Это похоже на взаимодействие понятий «Бога» и «Церкви». Бог невидим, но подразумеваем. А церковь — как материальное отображение той самой божественной «невидимости». Но речь идет об одном и том же. Всегда об одном и том же — о совмещении понятий, с обязательной сдачей прибыли в общак. Материализм. Диалектика. Одно вытекает из другого. Яблоко падает на голову Ньютона. Вектор понимания не расщепляется, как у шизофреника, на не зависящие друг от друга системы. Между предчувствием, мнением и фактом существует четкая взаимосвязь. И если мы не видим, как именно течет ток по трамвайным проводам, передовая энергию электромотору и заставляя колеса вращаться, то это отнюдь не означает, что пассажиры этого трамвая отправляются в некие недоступные для вульгарного человеческого разума сферы бытия. Они просто не видят силу, которая помогает им волочиться до следующей остановки. До остановки «Восточный мост», например.
