Чарльз Буковски - Записки старого козла
— ну, Миллей — это вчерашний день, а с современной поэзией что не так? — спросил представитель «Нью маунтин».
«молода, поспешна, поэтому и скисает быстро», — ответил я мысленно.
— дыхалки не хватает, — сказал старик, снова повисла пауза, было очевидно, что мы не нравимся друг другу. Марлоу курсировал между нами и кухней, поднося выпивку, мне казалось, что я нахожусь в какой-то жуткой глубокой пещере или участвую в бессмысленном отвлеченном кино, просто череда бессвязных сцен, во время очередной дозаправки Л. поднялся и залепил Марлоу оплеуху, крепко залепил, я даже не знал, что и думать: секс? скука? игра? Марлоу оскалился и слинял к прелестям Миллей.
— мой дом не переступит нога человека, который не может вынести как весь мрак этого мира, так и весь его блеск, — высказался Л.
— слушай, мужик, — заговорил я, — я думаю, что ты полное говно. И твоя писанина меня никогда не впечатляла.
— меня твоя тоже, Мид, — парировал старикан. — вся эта чушь про отсасывание у киношных звезд, да любой может отсосать у кинозвезды… это, блядь, не проблема.
— возможно, — согласился я. — но я не Миди!
старый хрыч, переведенный на восемнадцать языков, поднялся и, пошатываясь, направился ко мне.
— хочешь драться или ебаться? — спросил старпер.
— ебаться, — был мой ответ.
— МАРЛОУ! — завопил Л. влетел Марлоу, и Л. выкрикнул:
— ВЫПИТЬ!
а я уж было решил, что старый пень прикажет Марлоу спустить штаны и я удовлетворю свое желание, но не случилось, пришлось довольствоваться прыгающими ягодицами убегающего на кухню любителя Миллей.
мы начали новый раунд.
— вот так! — вступил Л. первым и щелкнул пальцами. — истеблишмент спекся! мы его спалили!
тут голова старика упала на грудь, и он засопел, спекся вслед за истеблишментом.
— пошли, — сказал Дженсен.
— погоди-ка…
я подошел к великому литератору и просунул руку за спинку кресла-качалки, прямиком к жопе старого мудака.
— ты что делаешь? — зашептал Дженсен.
— все помогает моей работе, — сказал я. — а эта скотина при деньгах.
присев, я вытянул кошелек.
— вот теперь пошли!
— да не надо бы, — промямлил Дженсен, пока мы продвигались к двери.
вдруг кто-то схватил меня за правую руку и тут же заломил ее за спину.
— перед тем как покинуть мистера Л., мы оставляем все деньги здесь — в его честь! — объявил переводчик Э. В. Миллей.
— блядь, ты мне руку сломаешь, ты, косоглазая блевотина!
— МЫ ОСТАВЛЯЕМ ВСЕ ДЕНЬГИ ЗДЕСЬ! В ЧЕСТЬ МИСТЕРА Л.! — заорала блевотина.
— ЕБНИ ЕГО, ДЖЕНСЕН! ЕБНИ РАЗОК! УБЕРИ ЭТОГО ЕБАНАШКУ ОТ МЕНЯ!
— если он тронет меня — твоя рука СЛОМАНА!
— ладно, забирай кошелек, хуй с ним! я все равно скоро получу чек от «Гроув пресс»…
он забрал кошелек Л. и бросил его на пол, затем вытащил мой и тоже бросил на пол.
— эй, минутку! ты кто такой? кидала хуев?!
— мы ВСЕ деньги оставляем здесь!
— даже не верится! этот дом хуже любого борделя.
— а сейчас скажи своему приятелю, пусть бросит свой кошелек на пол, или я сломаю тебе руку!
Марлоу слегка поднажал, давая понять, что не шутит.
— Дженсен! кошелек! брось его!
Дженсен выбросил портмоне. Марлоу отпустил мою руку, я повернулся, дееспособной у меня оставалась только левая.
— Дженсен! — позвал я.
он оценил Марлоу и ответил:
— нет.
я бросил взгляд на сопящего старика, и мне показалось, что на его губах блуждает нежная улыбка, мы вышли за дверь.
— хороший Пупу, — сказал я.
— очень хороший Пупу, — подтвердил Дженсен. мы прыгнули в машину.
— ну, кого еще ты хочешь, чтобы я сегодня посетил?
— я думаю, может, сгоняем к Анаис Нин[55].
— хватит думать, с ней мне точно не справиться, и мы покатили обратно, стоял обычный теплый
южнокалифорнийский вечер, скоро мы выбрались на бульвар Пико, и Дженсен поехал на восток, когда же наконец эта гребаная революция, задрало ждать.
— Рыжий, — сказал я навестившему меня пацану, — для женщин я больше не существую, и в этом есть моя вина, на танцы я не хожу, благотворительные вечера не посещаю, поэтические чтения игнорирую, групповуху не жалую, обычно я бухал в барах или в поезде, возвращаясь из Дель-Мара с ипподрома, да везде, где наливали, теперь я в бары не хожу, там обосновались никчемные мудаки и просиживают часами в надежде, что к ним заглянет какая-нибудь сифилисная дура, это зрелище — позор человеческой расы.
Рыжий подбросил бутылку пива, подхватил в полете и сбил с нее пробку о край моего кофейного столика.
— это все от ума, Буковски, тебе это не нужно.
— это все гнездится на кончике моей залупы, Рыжий, и мне нельзя без этого.
— помнится, поймали мы одну старую пьянчужку, привязали к кровати и стали сдавать ее по пятьдесят центов всяким калекам, психам и бродягам, им ведь тоже хочется ебаться. за три дня и три ночи мы обслужили пятьсот клиентов.
— ебическая сила, Рыжий, я сейчас сблюю!
— а я-то думал, ты прожженный грязный старикан.
— да, это означает, что я не меняю носки каждый день, ты хотя бы водил ее испражняться?
— что значит — испражняться?
— блядь, вы ее кормили?
— алкаши не жрут. Мы давали ей бормотуху.
— кошмар…
— почему?
— да потому, что это жестоко, бесчеловечно, раскинь мозгами, даже животные так не поступают друг с другом.
— мы заработали двести пятьдесят баксов.
— а ей сколько дали?
— нисколько, мы оплатили номер за два дня и оставили ее там.
— развязали?
— естественно, что мы, убийцы, что ли.
— благородно с твоей стороны.
— ты говоришь как проповедник.
— бери еще пива.
— для тебя у меня тоже есть пизда.
— почем? полтинник?
— нет, немного побольше, другой класс…
— спасибо, без надобности.
— да, похоже, тебе сейчас не до этого.
— это точно.
мы оба принялись за пиво, он лихо высосал бутылку и подскочил.
— смотри, я всегда ношу с собой бритвочку, вот здесь, за поясом, почти у всех бродяг проблемы с бритьем, только не у меня, я все просчитываю, когда выхожу на дорогу, надеваю две пары штанов, видишь? а когда прибываю в новый город, я верхнюю пару снимаю, бреюсь, моюсь, надеваю белую рубашку, повязываю галстук, надраиваю ботинки, в ближайшей скупке подбираю подходящий к штанам пиджак и через пару дней уже сижу в какой-нибудь конторе среди этих говнюков в белых воротничках, и никто из них не подозревает, что я только что спрыгнул с товарного поезда, но я не могу долго отсиживать жопу на такой работе, и скоро я уже снова в пути.
я не знал, что мне ему ответить на это, и продолжал молча пить пиво.
— и еще при мне всегда вот этот маленький пестик для колки льда, я ношу его в рукаве, видишь, под штрипкой, чуть выше кисти?
— да, вижу, один мой приятель считает, что пивная открывашка самое надежное оружие.
— твой дружок прав, но, когда меня прихватывают копы, я всегда выбрасываю пестик, вот так, вскидываю руки и ору: «не стреляйте!»
Рыжий продемонстрировал мне свои навыки.
— они ни разу не нашли у меня оружия, не знаю, сколько я выкинул пестиков, бессчетное количество…
— а ты когда-нибудь пускал в дело свой пестик, Рыжий?
он так удивленно посмотрел на меня, что я отмахнулся:
— ладно, забудем.
мы снова занялись каждый своим пивом.
— я всегда читаю твою колонку, когда останавливаюсь на ночлег, и думаю, что ты великий писатель.
— спасибо…
— я тоже пробовал писать, но ничего у меня не вышло, пыжился, пыжился, но так ничего и не вымучил, не приходит.
— а сколько тебе лет?
— двадцать один.
— время еще есть, может, еще и придет.
он посидел немного, видимо, обдумывал перспективу стать писателем, затем полез в задний карман брюк.
— вот что мне дали, чтобы я держал язык за зубами.
он вытащил кожаный бумажник.
— кто?
— я видел, как двое парней замочили третьего, и, чтобы я помалкивал, они мне отдали его бумажник.
— зачем они его грохнули?
— у него был бумажник, а там семь баксов.
— как они его убили?
— камнем, он пил вино, а когда совсем упился, они размозжили ему башку булыжником и забрали бумажник, я все видел.
— а что они с трупом сделали?
— когда поутру поезд остановился заправиться водой, они отнесли его к этому сходу, где скот выгоняют, выбросили в траву и забрались обратно в вагон.
— мгу, — промычал я.
— копы часто находят такие трупы — рваная одежда, испитая физиономия — не подлежит идентификации — еще один неизвестный бродяга, никому это не интересно.
так мы проболтали еще несколько часов — ничего примечательного, потом разговор иссяк, мы замолчали и просто сидели и думали каждый о своем.
наконец Рыжий поднялся.
— ладно, мужик, кажется, мне пора сваливать, хорошая была ночка.
