Андрей Ханжин - Рассказы
…что в ноябре 1985 года, совсем уже обезумевший Гинтс, пьяный и под чем-то еще, принялся палить из обреза по тем самым пионерам с деревянными автоматами, у памятника латышским стрелкам. Патрульные менты прижали его к парапету на набережной и он в упор застрелил капитана внутренних дел… В ответ в него тоже саданули из табельного, кажется, ранили в живот. Тогда он вскарабкался на парапет, допил оставшуюся водку, которую держал в руке, послал всех на хуй и бросился в ноябрьскую Даугаву. Так вот и сдох мой брат Гинтс, как мудак. Как и все мы сдохнем. И в память о нем, я слушаю Сюзи Кватро, которую терпеть не могу… Жаль, что она уже старуха. Жаль, что она не загнулась от наркотиков, пока была молодой, как на постерах Гинтса… А то бы он все-таки выебал эту дуру там, на небесах.
Случайно
Эту новость на меня обрушил совершенно случайный человек, хотя, как утверждают мистики, у тех, кто научился понимать свой путь, случайностей не бывает. Тем не менее всё выглядело вполне прозаично: конвоиры потеряли ключ…
Из Москвы в Петербург меня этапировали в середине февраля. Столыпинский вагон, обхарканный туберкулёзниками. Спецконвой. Сопроводительные документы в двух ржаво-коричневых пакетах, пересечённые жирной красной полосой: особо опасен, склонен ко всему… Помню из детства шутку в юмористическом журнале — «Способный. Очень способный. Способный на всё».
Что ж, по прибытии в Северную столицу обычных уголовников перегрузили из вагона в автозаки и, под надрывный кашель полоумного ротвейлера, свезли в Кресты. Я дожидался спецмашины ФСБ. Карета задерживалась. И за время ожидания, из спонтанно выхваченных фраз переговаривающихся охранников, я выяснил, что в вагоне остался ещё один заключённый, направляющий в тюремную больницу на Газа, на предмет операции.
Машина за ним так и не пришла и его решили отправить со мной, рассадив, разумеется, по разным отсекам. Но водитель, румын, потерял клюю от клетки… Случился шум. Водитель услышал всё, что думают жители культурной столицы о молдаванах, ротвейлер презрительно кашлянул в его сторону, однако — ночь и единственная машина.
Ещё в вагоне я думал, зачем конвойным лыжи? Ответа я так и не получил. Лыжи, вместе с другими вещами, погрузили в авто. Конвойная команда втиснулась на пятачок перед запертой клеткой, а меня и болезного втолкнули в «стакан».
Так мы оказались вдвоём в железном шкафчике автозака. По ходу движения выяснилось, что мой спутник этапирован из лагеря под Тверью в больницу, как уже было сказано. Заметив на правой его руке часы с наборным лагерным браслетом, я поинтересовался, можно лит теперь часы в лагерях.
«На строгом можно», ответил Случайный. «Ну я-то на полосатый еду. Там, говорят, даже пуговицы металлические отпарывают…» И он: «У меня тоже был особый. Перережимили». — «Как это ты сподобился?» — «Изменения в Кодексе. По второй судимости за особо тяжкое теперь полосатый не дают». — «Да ну?» — «Отвечаю! Пиши бумагу, может, и тебе изменят».
Откуда бы мне знать об этом крошечному параграфе в изменённом УК?! Адвокатша моя — привет, Наташа — скурвилась в Лефортовском предбаннике, ожидая посещения радом с Резником и прочими звёздами юриспруденции. Последние месяцы ей стало не до меня, она устраивала собственную карьеру, знакомилась и пиарилась. Какие там поправки в Кодексе.
И вот — следственный изолятор на Шпалерной, персональный зиндан питерского УФСБ. Двухместные камеры. Варёные яйца на ужин. Сосед — параноик, мечтающий войти в Валгаллу с маникюрными ножницами в руках, раз уж меч отшмонали. В тюремной библиотеке юридическая литература в ассортименте. Натурально, не солгал попутчик — рецидивист: в новой трактовке мой рецидив не является особо опасным. Прежние судимости не учитываются, поскольку случились в другом государстве. Эх-ха!
Ходатайство об изменении режима было направлено в Дзержинский суд Санкт — Петербурга немедленно.
Надо же, Дзержинского с постамента сковырнули, а суд всё ещё носит его имя. И сущность.
Прошло три с половиной месяца. Никаких известий из суда. Протянулась скверная балтийская весна. Горбушкой чёрного со сладким чаем я отметил день рождения. В тюрьме произошёл ремонт и мы с маньяком въехали в свежеотштукатуренную камер. Харлова прислала письмо с моей фотографией 1988 года. Откуда? Гус Хиддинк увёз сборную по футболу в Австрию. По воскресеньям в тюремной дворе на Шпалерной крутили старые нацистские марши. Лана встретилась в Барнауле с Андроном. Господин Медведев вступил в должность президента РФ. Никаких известий из суда.
И правда, кому охота рассматривать какую-то мутную бумагу, отправленную из не менее мутного места, каким-то совсем уж сумеречно-мутным гражданином.
Я и думать перестал.
Мечтать разучился, а реальность была очевидной. О чём тут думать.
Наступило лето, холодное, ветреное и дождливое. Маньяк пообещал выколоть мне глаза зубной щёткой, когда я лягу спать. Я сломал ему пальцы, указательный и средний. На том примирились. За окнами надрывались голодные невский чайки и громко гнусили из репродуктора исполнители уголовно — мусорских частушек от «Радио русский шансон».
В суд вызвали неожиданно. Собственно о пункте назначения я узнал только тогда, когда меня — руки за спину — проводили по узкой лестнице в тюремный шлюз, куда подъезжают конвойные грузовики. Прежде по этим лестницам водил арестованных марксистов из банды Ульянова.
Дорога заняла минут семь.
В черноте машины я натолкнулся на колени ещё одного подсудимого. Чиркнул зажигалкой. Лицо — килограмм на шестнадцать. «В Дзержинский, земляк?», осведомилось Лицо. «Наверное…» Откуда мне знать, может быть гэбисты ещё какую комбинацию провернуть замыслили. Никто же ни о чём не предупреждает. Выводят человека, как лошадь, и куда-то направляют. Может — на ипподром, барьеры брать. А может — на бойню, в колбасный цех…
«Дзержинский!» — орёт конвоир — «Приготовились к выходу!»
Высосанные взоры и бугристо-серые лица судебного конвоя. Двоих нас запирают в тускло освещённой камере, предварительно прошмонав и сводив по малой надобности в сортир. Сокамерника зовут Андрей. Тёзка. Из Крестов. Суд у него длится почти год. В подробности не вникаю, не интересно. У каждого своя судьба и кому, кроме оперуполномоченных, нужны чужие подробности. Лживые излияния извилистой души. Ибо только кромешный идиот способен на откровение в камере, в ожидании суда. Да и какие там откровения… Истории банальны, словно выдуманы на какой-то всем известной пересылке, рассказчики скушны, язык коряв.
На камерной двери жирная надпись: «Киреев форевр». Рядом и ниже: «Здесь получала свой срок Ленчик». Почему-то хочется думать, что Ленчик это такая питерская Кармен, хотя скорее всего — корявая ВИЧ-инфецированная марамойка с опиюшного шалмана на улице Марата. Левее: «УФСНК Долматовский-пиздр».
Пиздр — это просто лингвистическая находка!
Фамилия моего судьи — Киреев. Инициалы — А.П.
Запасливый — арестантский быт научит — сокамерник извлёк из шуршащего упаковочного кулька волосатое одеяло, три бутерброда и два банана. «Давай, полосатый, перекусим. Мне тут завернули в дорогу…»
Чёрный, кажется, с тмином хлеб, прямоугольник сыра и кругляш докторской колбасы, но уже не похожей на ту, советскую, с туалетной бумагой и крысиными глазёнками. Один мой знакомый как-то высказался: «Не знаю, как сейчас, а при советской власти в трёхлитровую банку помещалось четыре килограмма мёда». Запомните, чем меньше мёда в трёхлитровой банке, тем либеральнее режим.
«Кто тут по жалобе? Готовься в зал».
Наручники. Не туго.
Впереди идёт существо женского пола, одетое в сильно поношенное милицейское. Толстые икры в сетчатых чулках. Швы на юбке напряглись и чуть вывернулись. Такие же глаза — напряжённые и вывернуты чуть ли не на щёки. Сзади движется её напарник с дубиной, оставляя в коридоре шлейф перегара.
Гротескные резные двери залов заседания. Ковры. Тихо как на погосте. Дверь с табличкой: «Киреев Александр Петрович».
Просторное помещение в два окна. За окнами грустят деревья, начало лета, прохладно. Прохладно. Так будет до осени — зелёная ленинградская зима.
Участники этюда уже в зале.
Тень секретарши. Именно тень. Бесшумно передвигающаяся на полусогнутых, как спецназовец в зарослях крыжовника. Девушка без возраста, человек — функция. Такие тенеобразные секретари обычно служащие деспотам-самодурам. Дурной как будто знак. Хотя…
У судьи круглое приветливое лицо и умные, а стало быть печальные глаза. В этих глазах читается, что решение в отношении моей бумаги им давно уже понятно, а постановка заседания нужна исключительно для соблюдения формы. Чёрная мантия. Настольная лампа.
Худощавый извивающийся гражданин, представившийся адвокатом. Здесь он намерен защищать мои интересы. Я вижу его впервые в жизни и думаю, вот ведь кто-то получает от государства заработную плату, защищая лично мои интересы…
