Лидия Ланч - Парадоксия: дневник хищницы
Разумеется, он идет за мной. Встает в изножье кровати. Трогает наручники. Он не знает, для кого эти штуки. И никогда не узнает. Грубо толкаю его на кровать. Лицом вниз. Кусаю за шею, за плечи, за задницу. Лежа на нем, расстегиваю его брюки. Стаскиваю до колен. Улыбчивые оливковые шары. Мну их, развожу в стороны. Пускаю слюну. Густая белая слюнка блестит, как пенистая пленка на его анальном отверстии. В отдалении мерцает видение: ритуальное жертвоприношение юных девственников в Южной Америке. Вонзаю язык, словно жертвенный нож, ему в отверстие. Горько-сладкая выемка. Переворачиваю его на спину, нежно сжимаю его подростковый член. Потом — сильнее. Душу его в кулаке. Облизываю. Кусаю. Сосу. Золото. Соль.
Сбрасываю одежду. Забираюсь на него сверху. Сажусь верхом. Держу его руки. Тонкое хрупкое тело. Почти беззащитное, почти уязвимое. Бедра к соскам. Волшебно. Медленно трусь о него. Он кончает, заливая мне весь живот. Прижимаюсь к его пухлым губам. Выпускаю его молофье ему в рот. Смотрю, как оно течет ему по подбородку. Вжимаюсь в него. Заставляю лизать мой клитор. Лизать. Сосать. Кусать. Золото. Соль. Всасываю его губы своей пиздой. Которую он приоткрыл двумя пальцами. Раскорячил перед собой эту набухшую сучку. Тычет своим ненасытным розовым языком в ненасытную розовую плоть. Я кончаю, когда он жует меня, как поросенок, зараженный вирусом бешенства.
Хочу его член. Тонкий мальчишеский причиндал легко проскальзывает в меня. Он начинает долбиться в меня, как маньячный отбойник. Я напрягаю мышцы, сжимаю его изнутри. Свожу ноги. Чувствую в себе его возбужденную головку. Тонкая кожа натянута до предела. Готова взорваться. Я то вся подаюсь ему навстречу, то слегка отстраняюсь. Его член — как лоза, а я как будто разыскиваю подземный источник.
Кусаю его за плечи, за шею, за губы. Говорю ему, чтобы быстрее кончал. Хочу посмотреть, как он кончит. Снова. Заливая себя всего. Хочу, чтобы он кончил одновременно со мной. Сделал так, чтобы я кончила одновременно с ним. Он заливает своей струей нас обоих, грязно ругаясь по-испански. Глаза закрыты. Он бьется в конвульсиях, пока я отчаянно тру и щипаю свой клитор. Слезаю с него. Отталкиваю от себя. Говорю, что ему пора домой.
Нью— Йорк -как пламя, манящее мотыльков. Слетаются отовсюду. Второе и третье поколение восточных европейцев. Китайские иммигранты. Изгои с Ближнего Востока. Гаитяне. Кубинцы. Пуэрториканцы. Итальянцы. Русские. Корейцы. Ребята со Среднего Запада, из Библейского пояса, из предместий и пригородов. Администраторы из Коннектикута. Продюсеры из Хэмптонса. Музыканты из Нью-Джерси. Неудачники актеры из Мотор Сити. Будущие фотомодели — свеженькие, только что с фермы. Такое причудливое фондю — и все тяжко больны неизлечимым стремлением преуспеть. Подняться. Поймать свой шанс. Перевернуть свою жизнь. Победить любой ценой. Забывая о том, что за все нужно платить. По зверским расценкам. Не обращая внимания на набат. Не взирая ни на какие преграды. Вопреки всем и вся. Плевать на уровень жизни. Замызганные клетушки в многоквартирных домах. Непомерно завышенная арендная плата. Плохие условия труда. Порча. Гниение. Распад. Перезрелая, вывихнутая, больная тоска. Ночные утехи.
13
Красивое змееподобное существо начинает кошмарно блевать, свесив голову между кроватями. Обильные рвотные массы консистенции густой овсянки с яркими прожилками всех оттенков карри шлепаются на гостиничный ковер. Я продолжаю шлепать ее по заднице в ритме ее интенсивных позывов. Я слишком пьяна — не могу остановиться.
Мой сегодняшний мужик, пьяный в хлам музыкант, делает мне замечание, что у меня нет ни капельки уважения к больным людям. Я смеюсь:
— Она не больная. Просто перепила, — и продолжаю шлепать ее, кусать и щипать ее роскошные мягкие ягодицы. То, что я делаю, это не хуже того, что он делал со мной — и не раз. Мы с ним встречаемся раз в две-три недели, выдуваем немеряно «Jack Daniels», возбуждая слепую ярость, и ебемся до потери пульса. Для него всегда было нормально, когда я становилась объектом его извращенной похоти на грани садизма, но он не может смотреть, когда я начинаю творить то же самое с кем-то еще. Может, его разозлило, что наша игривая и податливая лесбияночка согласилась пойти с нами в номер, но при условии, что ей не будут пытаться заправить. То есть, без пенетрации. А все остальное — пожалуйста. Мне показалось, что все по-честному. Но он сорвался, когда я взялась за ремень и стала пороть ее по-настоящему, выхлестывая краснеющие узоры на ее аппетитной попке. Набросился на меня, спихнул меня с кровати. Мы оба упали в густую вонючую жижу, которая еще не успела остыть. Ее дымящиеся тепло было почти эротичным. Его здоровенное тело, подбитое остатками детского жира и распухшее от алкогольных отеков, придавило меня к полу, не давая выбраться из двухфутового зазора между двумя кроватями. Он вдавил свой огромный кулак мне в рот, измазав мне щеку ее блевотиной. Невнятно так прошептал:
— Отъебись от нее. Найди кого-нибудь в своей весовой категории.
И это мне говорит человек, который весит больше меня фунтов на шестьдесят. Я аккуратненько запускаю руку ему в промежность и сгребаю в кулак его толстый член и яйца. Схватила, сжала и провернула. Он был в хлам и не понял, что происходит. Подумал, что я с ним заигрываю. Впился мне в губы всей своей пастью, засунул мне в рот язык. Я всосала его в себя.
Он встал, увлекая меня за собой. Он был из той редкой породы мужчин, которые чем пьянее, тем лучше ебутся. Трезвый он ни на что не годился. Пьяный в жопу — он был одним из лучших. Потрясающая мощь. Выдающаяся. Одной рукой он расстегнул на себе штаны и достал своего зверя. Другой — сорвал с меня тонкие кружевные трусики. Шелковистая ткань нежно царапнула самое нежное место. Он подхватил меня под колени и поднял, словно игрушку. Насадил меня на свой член, уже эрегированный и липкий от нашей короткой схватки на ковре. С животной силой, умноженной алкоголем, он загнал нас обоих во взаимный оргазм, после чего швырнул меня на свободную кровать. Потом застегнул штаны и направился к выходу. Погрозил мне пальцем. Сказал, чтобы я не вздумала с ней трахаться — с нашей миниатюрной подружкой, которая все еще сотрясалась в сухих позывах на соседней кровати. Я соврала и сказала, что дам ей проспаться. Честное слово. Как только он вышел, я схватила пустой стакан и запустила им в дверь. Они все такие. Как сами — так очень даже. Но когда кто-нибудь повторяет их штучки над кем-то другими, им, видите ли, неприятно на это смотреть.
Я снова сосредоточилась на аппетитной кругленькой попке, которая все еще дергалась в спазматическом ритме, призывно сжимаясь и разжимаясь. Теперь я ее колотила туфлей. Словно наказывая ее за героиново-алкогольный коктейль, пагубное воздействие которого вылилось в болезненный отходняк, продолжавший сотрясать ее хрупкое тельце. Постепенно конвульсии затихли, обернувшись заманчивым, соблазнительным ступором.
— Больше не надо, пожалуйста, — с трудом выдавила она и отправилась в ванную. Волоча бледные белые ноги прямо по осколкам стекла. Сейчас она боли не чувствовала — в своем совершенно удолбаном состоянии. Но завтра она все почувствует. Напоминание про вечер, оставшийся в памяти смутным пятном. Боль всегда запоминается лучше всего, и особенно — когда остаются шрамы. Завещание расплывчатых воспоминаний.
Многие обвиняли меня в скрытом женоненавистничестве. Обычно — после не очень удачного с их точки зрения секса на троих. Участники-мужики узнавали мои мужские замашки и начинали заметно нервничать, когда их принуждали смотреть на свое собственное отражение. На самом деле, мне нравилось садировать девочек, но точно так же мне нравилось, когда садировали меня… Один мой приятель, мужчина, однажды сказал, что когда-нибудь я точно убью другую женщину, если не буду предельно — предельно — осторожной; что мне надо следить за собой. И не увлекаться. Он боялся, что моя нездоровая увлеченность Тедом Банди, Рикки Рамиресом и Ричардом Спеком, в конце концов, отразятся на моем психическом состоянии, и последствия будут самыми плачевными. Он сделал глубокомысленный вывод, что я просто-напросто пытаюсь убить женщину в себе, что какая-то часть моего существа несет на себе пагубный отпечаток продолжительного инцеста, и эта неразрешенная боль приняла извращенные формы садизма, педофилии и нимфомании. Что посредством сексуального изуверства и унижения я вновь и вновь оживляю в памяти свою собственную агонию. Я ответила, чтобы он засунул куда подальше свои идиотские домыслы в духе Краффта-Эбинга, что удовольствие всегда должно быть приправлено крошечной толикой боли, и что я никогда не делаю с другими женщинами того, что мне не нравится, чтобы делали со мной. К тому же, если бы я и вправду собралась кого-то убить, то вокруг меня есть немало мужчин, которые были бы первыми кандидатами на истребление. И он сам в том числе. После этого он заткнулся. Потому что увидел во мне себя и испугался собственного отражения — опять же.
