Кальман Миксат - Том 2. Повести
К счастью, таковых не оказалось. Даже то единственное существо, которое могло бы встать поперек дороги, прибежало в тот же день под вечер к нему на доверительную беседу и стало уговаривать его выдать девушку замуж.
— Но ведь вы до сих пор противились этому, свояченица! Тетушка Мали благоговейно воздела глаза к небу:
— Противилась? Да, противилась, желая добра. О Мария, пресвятая богородица, лишь ты знаешь, сколько раз я обращалась к тебе, радея о судьбе девочки. Но мои воздушные замки оказались построенными на песке. Душечка моя расхворалась, вянет день ото дня, как роза без воды. А ты, своячок, и сам знаешь: когда товар портится, его поскорее надо сбыть. Это — первейшее правило. Его придерживался и покойный Богдан Якубович, в доме которого мы жили, помнишь, на Журавлиной улице, тот, что торговал мехами… Катицу надо выдать замуж, и притом поскорее. Время терять нечего. Ведь и розу, если она начинает вянуть, нужно поставить в стакан с водой, и тоже не медля. Очень часто она от этого оживает. Удивительное это растение, совсем как женщина…
Почтеннейший Апро от удовольствия потирал руки.
— Ну-ка, послушаем, свояченица, кого вы приглядели для Катицы?
— О дева Мария, пресвятая богородица, кого? Гм. А вообще-то быть особенно разборчивыми я не советую. В плохом мире мы живем: девушка стоит дешево, а содержание семьи обходится дорого. Нынешним девицам не приходится очень-то ломаться. Кто попросит руки, тот пусть и берет… Я думаю, и Коловотки был бы не плох. Он ее любит и будет уважать, а это в семейной жизни главное.
Наш господин Апро на радостях готов был обнять тетушку Мали.
— Так ведь это как раз и мой план. Ай-ай-ай, свояченица, черт возьми, да ведь у тебя золотая голова! Конечно, Коловотки! Правильно ты сказала, что он ее любит. Да как еще! А потом сам он что за человек! Такой работник, куда бы ни попал, всюду будет первым. А что за работа — наша работа! — Почтеннейший Апро воодушевился, глаза его засверкали, а на висках у волос выступил пот. — Я читал в газетах, что один знаменитый писатель, богатый русский граф, в свободное время шьет сапоги. Просто из любви к искусству! Потому что это огромное наслаждение, можешь поверить! Только люди этого еще не уразумели. Ну, да всему свое время. Не пройдет и двадцати лет, и посмотришь — встретятся, скажем, два государя и после чашечки черного кофе, вместо того чтобы сесть играть в дурачка, они засядут за шитье сапог для своих министров…
В результате этого доверительного совещания добрейший Апро еще вечером того же дня, зайдя перед ужином к аптекарю и выпив у него две стопочки коньяку для храбрости, сразу же после трапезы подозвал к себе Катицу и снова заговорил о предложении Коловотки. Он обстоятельно и мудро изложил все преимущества его принятия и опасности, связанные с его отклонением, не умолчав даже о покупке женихом револьвера.
— Не нужен он мне, папочка, ни душе моей, ни плоти.
На лице ее отразилась неприязнь, а в живых красивых глазах загорелся огонек упрямой решимости.
— Ну что же, ладно, — проговорил отец печальным, но вместе с тем твердым голосом. — Душу твою я не погублю, сердце твое не скую цепями, но то, чему надлежит быть, неизбежно. Завтра ты покинешь мой дом.
— Куда же я денусь? — удрученно пролепетала девушка, опустив голову.
— Поедешь к своей тетке в Собосло; Лёринц проводит тебя с утренним поездом.
— И сколько мне там оставаться? — глухо спросила Кати; слезы навернулись у нее на глаза.
— До тех пор, пока не выйдешь замуж и муж не увезет тебя оттуда. Жди до тех пор, пока Коловотки женится. Иного пути сюда тебе нет. Я буду платить за тебя.
Девушка упрямо помотала головкой, кроткой своей головкой, и сильно топнула ножкой, своей малюсенькой ножкой.
— Нет! Нет! Не оставлю я своего родного города. Не сделаю я этого, не могу сделать.
Лицо Апро мгновенно помрачнело, кровь прилила к голове, глаза расширились, он стал страшен, как готовящийся к прыжку дикий зверь; но вот он с силой хлопнул ладонью по столу, так что посуда посыпалась на пол, и рявкнул:
— Цыц, ты, бледный лягушонок! Я тебя в порошок сотру.
Катица задрожала под уничтожающим взглядом отца, ноги у нее ослабли, и она невольно упала перед ним на колени.
— Отец, папочка, не поступайте так со мною!
— Либо то, либо другое! — загремел неумолимый голос. Девушка растерянно провела узкой ладонью по лбу; теперь она как бы рассуждала вслух:
— Оставить этот город, мой родной город, сейчас?..
— Да что тебя так пленяет в нем? Может быть, петух на колокольне? По мне, пожалуйста, оставайся здесь, но только как невеста Коловотки.
— Разрешите мне, — взмолилась Кати, — хотя бы немножечко подумать…
— Можешь думать до утра.
Она умоляюще заломила руки, словно заклиная его.
— И еще хотя бы одни сутки — ведь столько-то даже дают убийце в камере смертников!
Старик смягчился и отвернул лицо в сторону.
— Ладно, можешь думать до послезавтра, до утра. Но не появляйся завтра в лавке и не выходи на улицу, потому что, пойми, я боюсь, как бы не случилось какого-нибудь несчастья. Этот бедняга — ты знаешь, о ком я говорю, — замыслил что-то недоброе, и у меня такие дурные предчувствия, что просто и не высказать.
Если довериться памяти местных старожилов, от которых я слышал эту историю, то разговор этот происходил во вторник, а по средам в городе были еженедельные ярмарки. Утром Кати встала с заплаканными глазами и не пошла, как обычно, в лавку; не съела она, по словам служанки Жужи, и своего завтрака, а села к столу и стала писать письмо. Жужа в это время стряпала обед, поэтому ей было не до того, чтобы наблюдать за хозяйской дочерью, хотя вообще она отличалась и зоркостью и смекалкой. Разве знала она, что даже маленькие подробности через несколько дней окажутся важными?
Факт, однако, остается фактом, что девушка (то есть Кати) в городе не была, так как ее выходная мантилья вечером все еще лежала на обитом репсом диване — там, куда ее положила Жужа накануне вечером. Правда, еще утром Жужа слышала, как скрипнула наружная дверь, причем Самош не лаял, так что, скорее всего, что выходила Катица. Возможно, это было связано с письмом, — она хотела поймать кого-нибудь на улице, кто за небольшое вознаграждение отнес бы письмо на почту или тому, кому оно предназначалось. (Если бы мы только знали кому!) вскоре после того, как на колокольне прозвонили полдень, Жужа бегала в лавочку Яноша Тоота купить на один грош корицы для молочной рисовой каши, и тогда-то она увидела Катицу, высунувшуюся из окна, словно она наблюдала за улицей кого-то поджидая.
Немного погодя, когда Жужа катала в кухне тесто для крендельков, она вновь услышала скрип наружной двери, и на этот раз Самош уже залаял: пришел кто-то чужой. Кто это был, что ему нужно было и что там было вообще, принес ли он ответ или еще что, Жужа не знает, так как ничего не видела и не слышала. «Лопни мои глаза, — уверяла Жужа, — если я знаю хоть на крупицу больше того, что рассказала».
События второй половины дня не отличались ничем примечательным, да и, кроме того, всем были известны. Весь вечер Кати проплакала в своей комнате, а когда господин Апро в сопровождении Лёринца пришел домой, она сказала отцу:
— Я бы очень хотела, папочка, прежде чем сказать утром о своем решении, встретиться с тетушкой Мали.
Старик обрадовался этому, зная, что посоветует ей тетушка Мали.
— Это ты, милая, хорошо надумала. Тетушка Мали — умная женщина. Ты смело можешь последовать ее совету.
После ужина почтеннейший Апро даже напомнил ей:
— Ну, а сейчас накинь на плечи шаль да сбегай к тетушке Мали.
Кати тут же собралась, но на пороге обернулась. Невыразимая печаль лежала у нее на лице.
— Доброй ночи, папочка, если вы ляжете до моего возвращения.
— Не сиди там допоздна. Я пришлю за тобой Лёринца.
— Ах, зачем же? — проговорила Катица дрожащим голосом. — Меня оттуда проводит кто-нибудь.
У выхода Самош разыграл целую комедию: он лизал руку Катице, прыгал на нее, словно хотел удержать, а когда девушка вышла на улицу, горестно завыл. Ночная сова, хлопнув крыльями, залетела в окно. С улицы донесся перестук маленьких туфелек Катицы. Но старик ничего не слышал, увлеченный посасыванием трубки.
На стуле дремала кошка. Лёринц молол в ступе мак для завтрашней лапши, но и он часто прерывал свое занятие. Хозяин, уткнув голову в руки, следовал примеру кошки, и только часовая стрелка неустанно и безостановочно, размеренным ходом совершала свой путь.
В кухне Жужа мыла посуду, монотонно напевая какую-то глупую песенку:
Гнездо птичье на топольке,
Мой Пали часто во хмельке:
В понедельник и во вторник,
Пьян и в среду и в четверг,
В пятницу пьян, как сапожник,
И в субботу он в корчме.
В воскресенье целый день
Снова Пали пить не лень…
Под убаюкивающий мотив песни почтеннейший Апро заснул, правда не очень глубоко (для этого нужен хотя бы церковный псалом). Лёринцу, по крайней мере, казалось, что сон мастера неглубок, потому что перед хозяином стоял кувшинчик с вином, и Лёринца все больше и больше занимала мысль, как бы незаметно подкрасться к столу и глотнуть винца; но всякий раз, как только он приближался к столу, старик приоткрывал глаза. Лёринц недоумевал: отчего это? Вероятно, дело все было в том, что он переставал молоть мак и наступившая тишина будила его милость, господина Апро. Изучив этот вопрос, Лёринц решил, что первым делом нужно приучить спящего хозяина к тишине. Он прекратил на определенное время молоть мак и наблюдал за господином Апро, выжидая момента, когда веки его снова сомкнутся и он начнет всхрапывать.
