Пэлем Вудхауз - Что-нибудь эдакое. Летняя гроза. Задохнуться можно. Дядя Фред весенней порой (сборник)
Мартышка справился с собой. Он понял: великое чувство требует этой жертвы.
— Ясно, — сказал он. — Да, так будет лучше.
— А где она?
— Кажется, пошла в Маркет-Бландинг.
— Что ей там делать?
— Сам не знаю. Сижу тут, курю, она выходит в шляпке и говорит: «Иду на станцию».
— Пойди за ней, отнеси добрую весть.
Это Мартышке не понравилось.
— Четыре мили туда-сюда, — напомнил он.
— Ты молод и крепок.
— А почему бы тебе не пойти?
— У старости есть привилегии. Лучше я вздремну. Ничего нет приятней, чем вздремнуть у камина, в сельском доме. Что ж, дорогой мой, иди.
Мартышка пошел, хотя и без особого пыла. Лорд Икенхем направился к себе. Огонь был ярким, кресло — мягким, мысль о том, что племянник одолевает четыре мили, почему-то приятно убаюкивала; и вскоре тишину спальни нарушил легкий посвист.
Однако счастье быстротечно. Немного поспишь, немного подремлешь — и пожалуйста, трясут за плечо.
Лорд Икенхем выпрямился и увидел, что трясет его Хорес Давенпорт.
Глава XV
По учтивости своей, граф немедленно встал. Нельзя сказать, что он был доволен — чувствовал он ровно то же самое, что чувствует героиня пантомимы, когда на нее, изрыгая пламя, кинется король бесов, — но чувств не выдал.
— Добрый вечер, добрый вечер! — поздоровался он. — Мистер Давенпорт, я не ошибся? Очень рад. Однако что мы здесь делаем? Я прописал отдых у моря. Наши планы изменились?
Хорес поднял руку. Он так дрожал, словно проглотил небольшую машину.
— Почему «наши»? — воскликнул он. — Почему «мы»? Не могу!
— Простите, простите, — согласился граф. — Профессиональная привычка. Успокаивает, знаете ли. Многим пациентам нравится.
— К чертовой матери!
Явная горечь этих слов насторожила лорда Икенхема.
— Простите?
— Не прощу. Нет, так разыграть! Я все знаю.
— Да?
— Да. Вы не Глоссоп.
Лорд Икенхем поднял брови:
— Я вижу, мы взволнованы.
— Хватит. Вы — дядя моей невесты.
Лорд Икенхем умел принимать неизбежное. Быть может, он ему не радовался, но принимать — принимал.
— Вы правы, — согласился он. — Я — дядя Валерии.
— А это — Мартышка и Полли Плум. Я не сошел с ума!
— С чем вас и поздравляю. Да, мы не очень хорошо поступили, но выхода не было. Это не прихоть. Мы надеялись, что Полли очарует герцога. Вы же знаете, какой он сноб. Рикки не может представить ему девушку сомнительного происхождения, а уж сомнительней Пудинга и не придумаешь. Вам сказать мы не могли. Вы слишком чисты и открыты для таких козней.
— Я думал, — удивился Хорес, — она с ним поссорилась.
— Ничуть. После бала он немного сердился, но она его успокоила.
— Почему же он хочет меня убить?
— Он не хочет.
— Хочет.
— Вы спутали.
— Нет, не спутал. Он только что приехал на моей машине, прямо на хвосте, и обещал разорвать меня в клочья.
— На хвосте?
— Да. Я выхожу, а он слезает с багажника и кидается на меня.
— Видимо, я чего-то не знаю, — огорчился граф. — Расскажите пообстоятельней. Это очень интересно.
Хорес впервые улыбнулся:
— Да уж, интересней некуда! Одно слово, влипли. «Проклятье пало на меня», как говорила дева из Шалота[94]. То есть на вас.
Лорд Икенхем не все понял.
— Дорогой мой, ваша речь темна. «Да» — «да», «нет» — «нет»[95], вот как надо рассказывать. А то сивилла какая-то!
— Хорошо, скажу прямо. Завтра приедет Валерия.
Этого лорд Икенхем не ждал и, хотя умел встречать удары судьбы, на минуту растерялся, даже усы повисли.
— Валерия?
— Я знал, что вы расстроитесь.
— Что вы! Всегда рад любимой племяннице. Значит, вы с ней виделись?
Хорес смягчился. Конечно, простить он не простил, но выдержкой восхитился. Железный человек!
— Я ее встретил в ресторане. Пошел напиться. Помните, вы советовали?
— Как же, как же.
— Вы рекомендовали напиток «Царица мая».
— Верно. Незаменимо, когда пьешь с горя. И как, понравилось?
— Трудно сказать. Штука специфическая. Взлетишь к небесам, паришь, синие птицы щебечут как бешеные, и вдруг — хлоп! — сплошная гадость. Все темнеет, трудно дышать, исчезает надежда…
— Поразительно! Я не заходил так далеко. Мое правило — одна пинта.
— Когда началась вторая фаза, появилась Валерия с какой-то дамой, напоминающей мопса. Они присели к столу. Я оказался там же. Начал рассказывать о себе…
— Вероятно, даму это развлекло.
— В высшей степени. Хорошая тетка, между прочим, она все и уладила. Валерия была холодновата, просила убрать локоть с ее колен, но эта прекрасная тетка быстро с ней справилась. Она рассказала нам свою печальную повесть.
— А вы — свою?
— Естественно. Ваша «Царица» снимает все запреты. Что ж, откровенность за откровенность, решила тетка. Оказывается, давным-давно она любила одного типа. Они поссорились. Он уехал в Малайзию или что-то в этом роде и женился на вдове плантатора. Через много лет ей — тетке, не вдове — принесли букетик белых фиалок и записку: «Мы могли быть счастливы».
— Трогательно.
— Еще как! Я плакал и рыдал. Тут она сказала Валерии, что милости мы просим[96] и молитва нас учит милости. Эффект был поразительный. Валерия зарыдала. Мы кинулись друг к другу.
— Так, так. А потом?
— Я плакал, Валерия плакала, заплакала и тетка. Лакей попросил нас выйти. Мы поехали ко мне и съели яичницу с беконом. Когда я ее раскладывал, я вспомнил, что не имею права жениться, потому что я душевнобольной, и сказал Валерии. Тут все и выяснилось.
— Ага, ага…
— Тетка хорошо знала Глоссопа, он лечил ее двоюродного брата, и я понял из ее рассказов, что это не вы. Значит, вы — это вы.
— Безупречно!
— Когда я гадал, в чем тут дело, Валерия фыркнула и сказала, что вы затеяли какую-то очередную пакость и хотите меня убрать. Очень умная девушка.
— Да, слишком.
— Сегодня утром она поехала в Икенхем, посмотреть, там ли вы. Потом она приедет сюда и разоблачит вас. А я решил приехать раньше. Понимаете, мы помирились, но она немножко беспокоится из-за Полли.
— Подозревает?
— Да. Она не верит, что я повел ее на бал из жалости. Понимаете, ей кажется, что Полли — красавица. Собственно говоря, так оно и есть.
— Значит, вы не очень хотите, чтобы она приехала и проверила?
— Совсем не хочу. В общем, я решил сказать Полли, чтобы скорей уезжала.
— Очень умно.
— Я позвонил ей из «Герба», договорился встретиться у ворот. Потом приехал — а тут Рикки.
— Вероятно, вы испугались.
— Да, очень. Я бежал, как кролик, но через три четверти мили остановился и подумал: раз уж упустил Полли, надо повидаться с вами. Где ваша комната, я знал, и стал вас ждать.
— Вы хотите, чтобы я нашел Полли и посоветовал ей уехать?
— Вот именно.
— Хорошо, исполним. Собственно говоря, бедняжка Валерия никого из нас не застанет. Недавно я говорил Мартышке, что Твистлтоны не уходят, но это особый случай. Если моя племянница скажет моей жене, что я гощу тут под видом психиатра, будет светопреставление. А вот если я уеду, она ничего не докажет. Словом, мой дорогой, я собираю сообщников, вы везете нас в Лондон. В отличие от арабов мы не станем складывать свои шатры.
— Как быть с машиной? При ней — Рикки.
— Ничего, я все улажу. Сейчас пойду объясню. А вы посидите пока здесь. Хотите залезть в шкаф — пожалуйста. Не стесняйтесь, мой дорогой, будьте как дома!
Вечер дышал благоуханной прохладой, ветерок шелестел в деревьях, когда лорд Икенхем шел по дороге. Несмотря на опасность, он был спокоен. Конечно, ему не хотелось уезжать из замка, где столько занимательных людей, — но что поделаешь! В конце концов, все улажено. У Полли есть деньги, у Мартышки — будут. Императрица спасена. Осталось потолковать со взрывчатым поэтом, и все, эпизод закончен.
Пройдя полпути, он услышал звук шагов. Кто-то бежал к нему сквозь сумрак.
— Полли? — окликнул он.
— Да.
Голос был не такой музыкальный, как обычно, да и вид невеселый.
— В чем дело? — спросил граф.
— Так, ничего.
— Не крути, моя дорогая. Даже в сумерках видно, что ты похожа на поникший цветок. Не лучше Мартышки. Ну, ну, что случилось?
— Дядя, дядя!
— Ой, Господи! Что ты, что ты!
Полли не сразу отняла лицо от его плеча.
— Простите. Такая глупость…
— Глупость? Нет. Всем нам бывает нужно выплакаться. Порекомендую Мартышке. Кажется, я понял, в чем дело. Ты встретила Рикки, а не Хореса. Боец победил в нем поэта.
— Просто ужас! Я его понимаю.
— Как не понять! Бедный крошка…
— Нет, я понимаю. Я обещала не видеться с Хоресом.
— Такая терпимость греховна, мой друг. Какое право у твоего бабуина решать, кого тебе видеть, кого не видеть?
