Адальберт Штифтер - Лесная тропа
Во время этой речи дядя катал шарики из хлеба и слушал племянника с улыбкой на тонких, сжатых губах.
— Дай бог тебе все это осилить, — сказал он. — Сейчас ты уже хорошо плаваешь, то есть довольно хорошо. Вчера я опять некоторое время наблюдал за тобой, — но правую руку ты выбрасываешь вперед недостаточно, ты словно отдергиваешь ее назад, и ногами двигаешь слишком быстро… А попробовать поохотиться ты не хочешь? Ты умеешь заряжать ружье и стрелять? Я дам тебе ружье из моей коллекции, и можешь бродить с ним по всему острову.
— Я, правда, умею обращаться с ружьем, но убивать певчих птиц, которых я вижу здесь, я не могу, мне их слишком жалко; на всем острове я вижу только старые плодовые деревья да молодую лесную поросль, едва ли здесь встретится лиса или дичь.
— Дичь найдется, надо только уметь отыскать.
С этими словами дядя выпил свою порцию вина, закусил конфетами и больше к разговору об охоте не возвращался. Вскоре затем оба пошли спать. Дядя уже не провожал, как в первые дни, племянника в спальню; с тех пор как решетка в коридоре больше не запиралась, Виктор по окончании ужина зажигал свечу, желал дядюшке спокойной ночи и отправлялся в свои покои вместе со шпицем, который теперь мирно ел из одной миски с другими собаками.
Так прошло наконец то время, которое Виктор, согласно вынужденному, в сущности, договору, должен был прожить на острове. Ни разу он не сделал попытки высказать свой взгляд на такое положение вещей, для этого он был слишком горд. Но когда истек последний день, который он мог еще провести здесь, чтобы не опоздать на службу, сердце в груди у него забилось сильней. Ужин был окончен. Дядя встал из-за стола и рылся во всяких бумагах, перебирая их старческими, неловкими руками. Но затем сгреб все без разбора в один угол и оставил там. По поведению дяди Виктор понял, что тот говорить на интересующую его тему не станет, поэтому он взял свечку и отправился спать.
На следующее утро завтрак тянулся так же медленно, как обычно. Виктор с вечера уложил у себя в комнате дорожный ранец и теперь сидел за столом и ждал, что будет делать дядя. Старик все в том же обвислом сером сюртуке встал из-за стола, раз-другой прошел через потайную дверь туда и назад. Потом обратился к Виктору:
— Ты когда собираешься отсюда — сегодня или завтра?
— Я, дядя, собираюсь уехать сегодня, иначе я опоздаю, — ответил Виктор.
— В Атманинге ты можешь взять лошадей.
— Это я тоже принял в расчет, так или иначе ехать все равно придется, — сказал Виктор. — Вы не поднимали этого разговора, поэтому я ждал до последней минуты.
— Так, значит, сегодня, — нерешительно сказал старик, — сегодня… значит, сегодня… тогда Кристоф перевезет тебя, как я и обещал. Пожитки свои уложил?
— Уже вчера все уложил.
— Уже вчера уложил… и теперь радуешься… так, так, так!.. Я хотел тебе еще что-то сказать… что это я хотел сказать?.. Послушай, Виктор!
— Что, дядя?
— Я думаю… я полагаю… что если бы ты попробовал… что если бы ты по доброй воле еще немножко пожил со стариком, у которого никого нет?
— Как же я могу?
— Отсрочку тебе я… постой, кажется, я положил ее в стол для трубок.
С этими словами дядя стал выдвигать и вдвигать обратно ящики в столах и в шкафах, где находились трубки и кисеты, достал наконец бумагу и протянул ее Виктору.
— Вот посмотри.
Юноша был удивлен, он почувствовал смущение, — это действительно была отсрочка на неопределенное время.
— Поступай, как знаешь, — сказал дядя. — Я сейчас же прикажу перевезти тебя на берег, но я прошу, останься еще немножко, может быть, мы хорошо уживемся. Ты волен за это время поехать в Гуль или куда тебе вздумается, а когда ты захочешь совсем уехать… что ж, уезжай!
Виктор был в нерешительности. Он долго ждал этого дня. Теперь странный старик, которого он, в сущности, ненавидел, стоял перед ним в роли просителя. Старческое, сморщенное лицо показалось Виктору несказанно беспомощным, ему даже почудилось, будто на нем отразилось какое-то чувство. У Виктора, который всегда отличался добротой, сжалось сердце. Он раздумывал только одно мгновение, потом сказал с присущей ему искренностью:
— Я охотно останусь еще на некоторое время, дядя, ежели вам так угодно и ежели у вас есть веские основания считать, что так будет лучше.
— Веское основание у меня только одно: мне хочется, чтобы ты еще немного пожил здесь, — сказал старик.
Затем он взял бумагу об отсрочке со стола и, перепробовав три ящика, положил ее в четвертый, где были собраны камни.
Виктор, который сегодня утром вышел из спальни, никак не предполагая, что события так развернутся, пошел обратно и медленно стал выкладывать все из ранца. Он недоумевал, ему нетерпелось узнать, куда клонит дядя, который дал себе труд исхлопотать ему отсрочку еще до того, как он вступил в должность. На мгновение в голове Виктора мелькнула мысль: а что, если дядя почувствовал к нему расположение, что, если старику все же больше полюбилось живое человеческое существо, чем то обилие застывших в неподвижности мертвых вещей и всякого хлама, которым он себя окружил? Но затем он вспомнил, с каким равнодушием старик взял со стола бумагу и искал, в какой ящик ее спрятать. Виктор уже давно заметил, что дядя вообще не кладет вещи на старое место, а всегда придумывает для них новое. И, занятый поисками ящика, старик ни разу не посмотрел на племянника и дал ему уйти, не сказав с ним ни слова.
Итак, Виктор опять остался на острове.
В доме у дяди была комната, где хранились книги, но он уже давно ничего не читал, книги покрылись пылью, в них завелась моль. Дядя дал Виктору ключ от этой комнаты, и того это очень обрадовало. Частного собрания книг он не видел и был знаком только с общественными городскими библиотеками, но в них он, само собой понятно, не мог рыться. Виктор запомнил коридор, который вел в эту комнату, и теперь часто ходил туда. Он приставлял стремянку к полке, сперва стирал пыль с книг, а затем читал и рассматривал те, что были под рукой, или те, что привлекали его внимание.
Большое удовольствие получал он и тогда, когда прыгал в озеро из того люка на чердаке над крытой пристанью, откуда в первые дни наблюдал за ним дядя. Монахи пользовались чердаком и люком, чтобы подымать прямо из лодки грузы, которые было бы тяжело втаскивать наверх по лестнице. Из шкафа с ружьями Виктор все же достал себе красивое старинное немецкое ружье и с удовольствием начищал его и стрелял, невзирая на его малую пригодность. Вероятно, это были первые выстрелы, которые после долгого перерыва раздались на острове и пробудили эхо в горах. Кристоф показал юноше темный коридор, по которому можно было пройти прямо из дядиного дома в монастырь. Он отпер Виктору помещения, которые всегда были на замке. Он показал ему большую залу, отделанную золочеными рейками и украшениями. Там окна, расписанные белыми, серыми и голубыми цветами, чуть светились, вдоль стен тянулись длинные деревянные скамьи, на которых в прежние дни сидели монахи; на ярких, цветных изразцах огромной печи были изображены святые и отдельные истории из их жития. Он показал ему залу, где собирался на совещание капитул, а теперь стояли только простые некрашеные деревянные скамьи и висело несколько оставленных там картин, не представляющих ценности. Он показал ему опустошенную сокровищницу, он показал ему ризницу, где пустые ящики для потиров были открыты и являли взору выцветшую темно-малиновую обивку, а в ларях, где некогда хранились облачения, покровы и утварь, теперь была только пыль. Они вернулись обратно через церковь, крытые галереи и летнее аббатство, где еще сохранились деревянная и каменная резьба и отдельные прекрасные картины, стоимость которых не знали те, кто увозил из этого божьего дома все ценное.
Виктор получил разрешение не только ходить по всему острову и обследовать все строения, дядя сказал, что прикажет отвезти его на лодке в любое место, куда он только пожелает. Виктор очень редко прибегал к этому развлечению, потому что никогда не бывал в настоящих высоких горах и не умел извлечь из этой сокровищницы те радости, то удовлетворение, которые они дают. Он только съездил два раза к Орле и, пристав к берегу, любовался высокими, серыми, кое-где поблескивающими отвесными скалами.
Все же Виктор начал уже раскаиваться, что остался на острове; главным образом потому, что он не мог понять цель и причину дядиных поступков.
— Я тебя скоро отпущу, — сказал как-то за обедом дядя, как раз когда над Гризель разразилась великолепная гроза и, словно алмазные стрелы, низринула шумные струи дождя на озеро, по которому побежала рябь и запрыгали пузыри. Из-за грозы дядя с племянником задержались за столом несколько дольше обычного.
Виктор ничего не ответил на слова дяди и стал ждать, что за ними последует.
