Адальберт Штифтер - Лесная тропа
Виктор уже обошел всю каменную ограду, посидел на всех скамейках в саду и на песчаной площадке, постоял внутри ограды на всех выступах узкой береговой полосы.
На шестой день он больше не выдержал и решил положить конец такой жизни.
С утра он оделся тщательнее обычного и пришел к завтраку. По окончании завтрака, уже стоя рядом с дядей в столовой, он сказал:
— Дядя, мне было бы желательно с вами поговорить, если, конечно, у вас есть время меня выслушать.
— Говори, — сказал дядя.
— Мне бы хотелось обратиться к вам с просьбой, сделайте такое одолжение, объясните мне ваши основания, почему я должен был явиться сюда, если, конечно, у вас были для этого особые основания, так как завтра я собираюсь покинуть остров.
— До твоего вступления в должность осталось ведь больше полутора месяцев, — ответил дядя.
— Нет, не столько, дядя, — возразил Виктор, — всего тридцать пять дней. Но до того, как вступить в должность, я хотел бы провести некоторое время в месте моего будущего жительства и потому хотел бы завтра уехать.
— Но я тебя не отпущу.
— Вы отпустите меня, ежели я обращусь к вам с такой просьбой и буду ходатайствовать, чтобы вы распорядились завтра или послезавтра, это как вам будет угодно, перевезти меня в Гуль.
— Я отпущу тебя только в тот день, когда тебе необходимо будет уехать, чтобы вовремя поспеть в должность, — возразил на это дядя.
— Как же вы это можете! — сказал Виктор.
— Могу, — ответил дядя. — Ведь все мое владение огорожено крепкой стеной, существующей еще со времен монахов, выйти из ограды можно только через железную решетчатую дверь, как ее отпереть, знаю я один, а у следующей преграды — у озера — такой крутой берег, что спуститься к воде невозможно.
Виктор, с детства не терпевший никакой несправедливости и, очевидно, вложивший в слово «можете» его духовный смысл, в то время как дядя вложил в него смысл материальный, покраснел от негодования.
— Значит, я ваш пленник? — сказал он.
— Ежели тебе угодно употребить такое слово и ежели принятые мною меры дают мне эту возможность, значит, ты мой пленник, — ответил дядя.
У Виктора дрожали губы, от волнения он не мог произнести ни слова.
— Нет, дядя, — воскликнул он наконец. — Принятые вами меры не дадут вам желаемой возможности, потому что я пойду и брошусь со скалы в озеро и разобьюсь насмерть.
— Сделай одолжение, ежели ты такой слабовольный, — сказал дядя.
Теперь Виктор действительно не мог вымолвить ни слова. Некоторое время он молчал, в нем возникала мысль отомстить этому недоброму старику за его жестокость. С другой стороны, ему было стыдно за свою ребяческую угрозу, он понимал, что погубить себя не значит оказать необходимый отпор дяде. Поэтому он решил переупрямить его своим долготерпением.
— А когда наступит день, названный вами, вы прикажете перевезти меня в Гуль? — спросил он наконец.
— Тогда я прикажу перевезти тебя в Гуль, — ответил дядя.
— Хорошо, в таком случае я останусь до тех пор, — сказал Виктор, — но, дядя, позвольте вам сказать, что отныне все семейные узы между нами порваны и ни в каких родственных отношениях мы уже не состоим.
— Как тебе будет угодно, — ответил дядя.
Виктор, еще стоя в комнате, надел свой берет, потянул за веревку шпица, с которым не расставался, и вышел.
Отныне он полагал себя свободным от всякой учтивости по отношению к дяде, в то время как раньше почитал себя к ней обязанным, поэтому он решил позволить себе любое действие, если только это действие не будет идти в разрез с его моральными убеждениями или не окажется невозможным из-за пределов, положенных совершенно очевидным насилием.
Он ушел от дяди к себе в комнату и там писал в течение двух часов. Потом вышел на воздух. На двери, ведущей на лестницу, и изнутри и снаружи висело кольцо, служившее колотушкой. Теперь, если Виктор хотел войти или выйти, он уже не шел, как прежде, к дяде, чтоб тот его выпустил, а подходил к двери и ударял в нее кольцом. Если дядя был в комнате, он всегда выходил по этому сигналу и отворял дверь. Когда же дядя сам был в саду, дверь и без того стояла открытой. В первый день Виктор за обедом совсем ничего не говорил, дядя тоже его совсем ни о чем не спрашивал, — пообедав, оба встали из-за стола, и Виктор тут же ушел. То же повторилось и за ужином.
Теперь Виктор занялся обследованием всего пространства внутри ограды. Он облазил кусты, росшие позади дома, обошел все деревья, осмотрел каждое в отдельности, чтобы узнать его свойства и внешний вид. Однажды он пробрался вдоль всей опоясывающей владение стены, продравшись сквозь кустарник и вьющиеся растения, покрывающие ее изнутри. Во многих местах она поросла мхом, потрескалась и покрылась плесенью, но все же всюду была целая и крепкая. В доме, где жил он с дядей, Виктор прошел по всем лестницам вверх и вниз, по всем коридорам из конца в конец, но эти обследования мало что ему дали. Если он и обнаруживал дверь или ворота, все равно оказывалось, что они заперты крепко-накрепко или заставлены тяжелыми ящиками, в которых раньше, вероятно, хранилось зерно, а может быть, и что другое в том же роде; и окна в коридорах, как Виктор это заметил уже в первый день, тоже были забиты досками почти до самого верха, так что свет проникал только в узкую щель, — значит, приходилось навсегда отказаться от мысли выйти в дверь или вылезти в окно. Кроме давно уже ему известных коридоров, соединявших столовую с двумя его комнатами, и лестницы, по которой можно было спуститься в кухню, он открыл в дядином доме только лестницу, которая некогда вела вниз к выходу, а теперь кончалась запертыми и заржавленными низкими воротами.
Больше всего возбуждал любопытство Виктора старый монастырь. Он со всех сторон не раз обходил серое одинокое четырехугольное здание, и вот в один прекрасный день, когда он был в заброшенном монастырском фруктовом саду, откуда видны были обе колокольни, ему удалось перелезть через низкую каменную поперечную стену, из которой он смог выломать несколько кирпичей, на площадку, обнесенную каменной оградой и оттуда проникнуть во внутренние незапертые помещения. Он шел по галерее, по которой когда-то ходили старые монахи, где висели их изображения и глядели со стен их почерневшие лики, а в ногах у них кроваво-красными письменами были выведены имена и даты. Он проник в церковь и постоял у алтарей, лишенных золота и серебра, потом, переступив каменные пороги, отшлифованные многолетним хождением, попал в случайно оставшиеся незапертыми кельи, где в затхлом воздухе гулко отдавались его шаги. Потом он влез на колокольни и увидел замолкшие пыльные колокола. Он снова перемахнул через поперечную стену в фруктовом саду, отвязал шпица, который в ожидании его смирно сидел у пня, и ушел вместе с ним.
Несколько дней спустя после странной сцены, которая разыгралась между ним и дядей, Виктор пошел в крытую пристань, чтобы, как он это не раз делал, омыть тело в бодрящей воде озера. Он сидел на последней ступеньке, чтобы остыть перед купаньем, и смотрел на воду, и то ли потому, что день был особенно ясный, то ли потому, что теперь он особенно остро все замечал, но только он увидел, что в воротах частокола конец одного из кольев короче и не так глубоко уходит в воду, как остальные, благодаря чему в изгороди образуется брешь, через которую, нырнув, можно, пожалуй, выплыть в озеро. Он решил попробовать, не откладывая. Поэтому он пошел к себе в комнату и достал купальный костюм. Вернувшись, остыв и раздевшись, он вошел глубже в воду, лег на живот, осторожно нырнул, проплыл немного под водой, поднял голову и оказался за частоколом. Виктор был очень худощав и строен, поэтому мог протиснуться в отверстие вместе со шпицем, от ошейника которого отвязал веревку. Теперь он наслаждался, выплывая далеко в глубокое озеро и возвращаясь обратно к частоколу. Шпиц не отставал от него. Накупавшись вволю, Виктор нырнул под частокол и вынырнул за ним у причала. Одевшись, он поднялся наверх. С той поры он не пропускал ни одного дня. Когда зной спадал, он шел в свою купальню, надевал купальный костюм и плавал в свое удовольствие за загородкой.
Ему, правда, приходило в голову, что он мог бы просунуть между палями свою одежду и запас хлеба и тащить их за собой, привязав к веревке, пока не доберется вплавь до уходящего в воду края каменной ограды и не обогнет ее. Там он сможет выбраться на берег, высушить в укромном уголке платье и одеться. Тогда, вероятно, удалось бы, конечно при условии, что сохранится хлеб, дождаться какой-нибудь рыбацкой лодки и подозвать ее. В те минуты, когда его воображение работало особенно возбужденно, ему даже приходило в голову, что, призвав на помощь все свои физические и духовные силы, он при известном напряжении мог бы переплыть расстояние от озера до Орлы, а оттуда — где ползком, где шажком — добраться в Гуль. Рискованность такой отчаянной затеи не казалась ему такой уж рискованной, ведь перебрались же однажды монахи через Орлу в Гуль, да еще в зимнюю пору; но он не подумал об одном: монахи были взрослые мужчины, знакомые со здешними горами, а он юноша, совсем не опытный в таких делах. Но, как ни манили его эти мечты, он все же не мог дать им ходу, потому что обещал дяде остаться тут до обусловленного дня — и свое обещание хотел сдержать. Поэтому после плавания он всегда нырял обратно под загородку.
