Илья Штемлер - Архив
— Я давно обратил внимание, — продолжал Янссон, — на вашу… экстравагантность, да? Экстравагантность. От вас не знаешь чего ждать. А причины перемены вашего настроения неизвестны даже вам самой. Вы трудный орешек, Нина Васильевна.
— Почему же? — с напором произнесла Чемоданова. — Я ищу, а человек ошибается именно когда ищет, — пожалуй, большей глупости Чемоданова давно не произносила. Она сейчас была противна самой себе и еще больше злилась на Янссона. «Зачем я его обижаю? — казнила она себя. — Словно я бегу с горы и не могу ни за что зацепиться. Надо умолкнуть, сейчас же умолкнуть… Почему не играет оркестр? До сих пор ждут своего Яшу?»
Она смотрела на Янссона, ее темные, зашоренные гневом глаза, казалось, отмываются, проявляя привычный свой цвет — темный до черноты с искорками золотистых зрачков. Она видела аккуратную голову Янссона, люстру посреди зала, похожую на перевернутую елку, стены ресторана, драпированные густым мясным цветом, компанию военных от которых приближалась к их столу… Анастасия Алексеевна Шереметьева.
Чемоданова вытянула шею и до удивления спокойно подумала: «Пожалуйста, наконец-то сбылась ее мечта попасть в шикарный ресторан», — словно наблюдала за появлением начальницы отдела использования из окна автобуса… А Шереметьева уже присаживалась за их столик, шумно здороваясь, расточая широкую улыбку и благоухая духами — нюх Чемоданову не обманет — «Шанель № 5».
— Глазам своим не поверила, — Шереметьева всплеснула полными красивыми руками. — Говорю мужу: гляди, Нина Чемоданова с господином Янссоном, а он не верит. Послал в разведку.
Чемоданова увидела вдали красную сияющую физиономию майора бронетанковых войск. Майор вскинул в приветствии сжатый кулак.
«Броня крепка, и танки наши быстры», — подумала Чемоданова и произнесла:
— Ты говорила, что мужа отправили в Афганистан?
— Придержали пока. До Нового года, — Шереметьева произносила слова возбужденно, а взгляд ее придирчиво скользил по внешности подруги, странно сочетая удовлетворение и разочарование. Ей хотелось и уличить Чемоданову в том, что вызывающие зависть вещи не так уж и случайны, теперь-то отпираться нечего — вот он, твой зарубежный покровитель, рядом сидит. А с другой — она радовалась, что на сей раз Чемоданова не может уязвить ее какой-нибудь новой вещицей, все знакомо — и голубой костюм, и те же сережки, да и цепочке на шее без малого лет пять.
Чемоданова отлично понимала ее взгляд. Это смешило и печалило. Вот они — настоящие. страсти, искренние и вечные. В сравнении с которыми ее распри с Шереметьевой и переход в другой отдел — сущие пустяки.
— Не думала, что ты подойдешь, — не удержалась Чемоданова.
— Почему же? — не смутилась Шереметьева. — Я так обрадовалась тебе. Может, перейдете за наш столик, а? Празднуем день рождения приятеля мужа, полковника. А? Господин Янссон?
Янссон вежливо улыбался и обескураженно пожимал плечами.
— Николай Павлович избегает общества военных, — выручила Чемоданова.
— На самом деле, — подхватил Янссон. — Мне бы не хотелось… В компании военных — иностранец… Думаю, не совсем… — он не закончил своей мучительной фразы — подошел официант, поправил сервировку, расставил закуску и отошел.
— Хочется танцевать, — игриво произнесла Шереметьева. — Почему не слышно оркестра?
— Ищут Яшу, — ответила Чемоданова.
— Яшу? — удивилась Шереметьева. — Какого Яшу?
— Пропал какой-то Яша, музыкант. Без него не могут начать, — пояснила Чемоданова и, помолчав, засмеялась. — Ох, Настя… Тебе просто не везет… с этими Яшами. Везде они тебя достают, просто беда.
Шереметьева откинула со лба короткий крашеный локон и погрозила Чемодановой пальцем.
— Ну-ну, — проговорила она. — Не такая уж я придира, Ниночка… Кстати, твоя новая любовь, Тимофеева, знает, что завтра, на девять утра, назначена дирекция?
— Понятия не имею, — ответила Чемоданова. — Это ваши проблемы, начальства… А что вынесли на дирекцию?
— Говорят, опять что-то, связанное с Гальпериным… Точно не знаю. Но директор очень расстроен. Мне Тамара шепнула, секретарша.
Оркестр грянул оглушительный марш. Мигнули лампочки.
— Паразиты, — прошептал официант, наклоняясь к столу с блюдом в руках. — Чуть соус не пролил.
— Наш заказ, — довольно кивнула Шереметьева в сторону оркестра. — Полковник заказал. Его любимый марш Кантемировской дивизии… Те нот не знали, полковник им напел в подсобке.
— Нашли, значит, Яшу, — проговорила Чемоданова.
Шереметьева распрощалась и отправилась к своей компании.
Чемоданова сбросила в тарелку Янссона янтарный картофель, осыпанный укропом, положила севрюжий бочок и несколько глянцевых маслин. Одна маслина соскочила с тарелки и скатилась на пол, протянув по скатерти желтый след.
Чемоданова взяла салфетку и просушила пятно.
— У вас совсем испортилось настроение? — вздохнул Янссон.
Чемоданова не ответила. Невежливо, ну да бог с ним. Ее мысли занимало сейчас другое. Она знала по опыту — вести, услышанные из уст Шереметьевой, никогда не были ей в радость.
Глава вторая
1
Приобретенный с годами опыт, как ни странно, не облегчает жизнь, а, наоборот, превращает ее в систему осторожностей и запретов. Тем самым лишая жизнь одного из самых упоительных порывов — безрассудства.
Об этом и размышлял Гальперин, направляясь привычной дорогой на работу. Именно жизненный опыт нашептывал ему тогда не идти на поводу у сына, это плохо кончится для него в государстве, где честолюбие ставится выше закона. Именно жизненный опыт надоумил его предложить Ксении попытаться заполучить квартиру, которую собирался оставить Аркадий. А чем это обернулось? Ксения отвернулась от него…
Где же благоденствие жизненного опыта, если оно оборачивается тяжелым похмельем? Вместо радости жизненный опыт приносит тягостные размышления и горечь утрат.
И Гальперин знал почему: ему не хватало азарта. Того самого азарта, который превращает опыт в искусство жить. Но ведь он был, этот азарт, был. И когда-то его было много, но постепенно жизнь перемалывала Гальперина, бросала с борта на борт. И он растерял свой азарт. Круг замкнулся — жизненный опыт ему не помогал без азарта, а азарт — пропал — его раздавил жизненный опыт.
История, что вчера рассказала бабка Варгасова, поначалу встряхнула Гальперина, разгневала его и возмутила. Он даже оставил затею с Публичной библиотекой и пересел в обратный автобус — надо разыскать Мирошука и все ему выложить. Но, проехав несколько остановок, слез в тяжелом раздумье. Допустим, он сейчас устроит обыск, схватит за руку Хомякова. И ничего не обнаружит! Что тогда? А тогда вот что… Припомнят, что Хомяков выступал против него на собрании, и расценят поведение Гальперина как демарш, как месть и клевету. Нет, надо все спокойно обдумать. Поговорить с Тимофеевой, ее прямая забота сохранность документов. Но поговорить осторожно, Софья Кондратьевна — натура горячая, может дров наломать, вспугнуть мерзавца. Без лишнего шума просмотреть все дела, запрошенные в последние два месяца. Каждое дело сверить с листом использования…
Гальперин любил утренний променад. Бывало, он шел пешком несколько остановок. До дома, где жил единственный друг, знающий его по другой, сумбурной молодой жизни, — Коля Никитин, одаренный историк, доктор наук, специалист по Древнему Риму. После смерти своей матери Коля уехал в Ростов, к старшей сестре. И вот уже сколько времени от него никаких вестей. Может, он остался там, в Ростове? Увлекся какой-нибудь бабешкой, Коля был «легкий стрелок», особенно в молодости. Ничуть не уступал Гальперину в этой охоте… Гальперин чувствовал отсутствие друга. Его иронический ум, юмор и просто смех в ночной телефонной трубке сейчас, при душевной пустоте, казались Гальперину эликсиром жизни. Надо будет позвонить в Ростов, подумал Гальперин…
Коловращение проснувшегося города пробуждало у него вкус к жизни. А скорость, с которой проскакивали дни, озадачивала и пугала. Только вчера он шел в архив молодым и сильным, а сегодня слышит шарканье собственных шагов, затмевающая взор влага покалывает веки. Но все равно — город его возбуждал и подзадоривал. Изумлял вечным вопросом — куда все бегут? Неужели для того, чтобы прибежать куда-то, сесть и ничего не делать? Если хоть что-то они делают, то откуда столько упущений и нехваток? Или они только готовятся что-то делать и бегут, чтобы не растерять запал?
Утренняя уличная суета прервалась резко, дверным стуком за спиной. А ноздри втянули кисловатый с горчинкой запах лежалой бумаги.
Гальперин казался себе кораблем, бросившим наконец якорь в родной гавани.
Сержант Мустафаев снял с доски тяжелый ключ с латунным барашком.
