Илья Штемлер - Архив
— А как это значит? — вставила Лысцова. — Если документы у вас дома? И тем более не учтенные архивом?
Вновь по кабинету прокатился ропот.
— Да вы-то что встреваете? — вспылила Тимофеева.
— То есть как?! — изумилась Лысцова.
— А так! — отрубила Тимофеева. — Вы-то что накинулись? Сидите — и сидите себе… Что-то я вас в архиве никогда не видела.
Лысцова метнула возмущенный взгляд с Тимофеевой на Бердникова — как вам это нравится?
Управляющий сидел безмолвно, так же как и Мирошук.
— Э-э-э… — пророкотал Гальперин. — Я вижу вы, ребята, настроены серьезно. А в чем, собственно, дело? Это что, концерт? Или допрос?
— Что вы, Илья Борисович, какой допрос? — Мостовой игриво взглянул на сидящую с хмурым лицом Шереметьеву. — Допросы проводят не здесь. У меня и оснований нет. Сигнал есть, а оснований нет. Но уяснить все же надо, не взыщите.
Его круглое лицо нахмурилось, словно он уже видел то, чего пока никто не видит.
— Как же документы оказались у вас дома, Илья Борисович? — участливо спросил он.
Пухлый нос Гальперина напрягался и опадал, точно резиновый.
— Как-как, — буркнул Мирошук. — Я разрешил.
— Вот как? — строго вставил Бердников.
— Разрешил и все, — из последних сил держался Мирошук. — Илья Борисович сказал, что… дома ему удобней работать над материалом, и я разрешил, — Мирошук умолк, улавливая поддержку своих подчиненных. Он даже улыбнулся.
— И сказал, что в документах, которые он хочет взять домой, имеются письма Льва Николаевича Толстого? — без нажима, невзначай обронил Мостовой. — Да?
Взорвись бомба посреди кабинета, она не произвела бы такого эффекта, вся сила которого выразилась в почти физически осязаемой тишине. Казалось, тишину можно тронуть ладонью, как скалу.
— Да, да… Письма Льва Николаевича Толстого, — переждал Мостовой. — Говорил?
— Н-нет, — едва слышно отозвался Мирошук.
— Так там… были письма Толстого? Илья Борисович? — спросил Бердников.
— Почему были? — помедлив, ответил Гальперин. — Они есть… Три коротких письма, скорее записки.
— Три? — наигранно удивился Мостовой. — А где четвертое?
— Четвертое? Судя по дневнику Сухорукова, у кого-то из родственников… Лопухиных или Издольских. Надо поднять архив, — как-то механически ответил Гальперин.
— Признаться, странно, Илья Борисович, — вставил Бердников. — Вы, такой опытный архивист, заполучили в руки реликвию. И до сих пор не подняли на ноги архив, чтобы обнаружить четвертое письмо? Не говоря уж о том… что надо было огласить такую сенсацию.
— Видите ли, Македон Аристархович, я не убежден, что письма подлинные, — кровь прилила к лицу Гальперина. — Надо их идентифицировать. А потом уже трезвонить да искать дальше. Поиск может быть простым, но может оказаться и сложным. Как повезет.
Ответ Гальперина звучал вполне убедительно.
— А зачем вам понадобились бумаги Сухорукова, позвольте спросить? — Бердников легонько постукивал пальцем о стол.
Гальперин молчал. Как же, будет он им рассказывать о Ксении, о ее диссертации.
— Меня интересовало развитие общественной мысли в России, народное просветительство… А, собственно, что здесь происходит?! — он обвел взглядом собравшихся в кабинете.
Воспаленные лица сотрудников выражали недоуменное сочувствие. Или они знают то, чего не знает он, Гальперин? Он видел всех, кроме Брусницына. Тот втянул себя в нишу за камином, выставив вперед ноги в серых новых сапогах, на толстой ребристой подошве…
И Гальперин устыдился своей робости, да еще в присутствии тех, для которых он долгие годы слыл кумиром.
— Если начальник Управления архивами, — пророкотал Гальперин, как в былое славное время, с ерническим юмором, — интересуется фондом помещика Александра Павловича Сухорукова больше, чем ремонтом бывшего монастыря, значит, он понимает, какую ценность представляет сей фонд для государства.
— Или для отдельных лиц, — съязвила Лысцова.
— Именно так, — воспользовался Мостовой. — Как по-вашему, Илья Борисович, сколько стоит такой раритет у сведущих коллекционеров… если уж мы заговорили о ценностях?
— Понятия не имею, — ответил Гальперин. — Во всяком случае, думаю, довольно ценен.
— Вот именно, — корректно улыбался Мостовой. — А если учесть, что подобная записка может обеспечить безбедное существование людям, покидающим нашу страну… то есть противопоставляющим себя нашему строю, то пропажа раритета есть уже акт не только экономического проступка, но и политический, если хотите.
— Пропажа или продажа, — вновь дернулась Лысцова.
— Вы в своем уме? — Гальперин побурел, выкатив на следователя изумленные глаза.
Еще не оправившимся от первой новости — обнаружение в архиве писем Толстого — присутствующим в кабинете преподнесли вторую весть, уже более реальную, почти осязаемую — оказывается, не кто иной, как заместитель директора по науке, Илья Борисович Гальперин, попросту говоря, передал или продал письмо Льва Николаевича Толстого кому-то из тех… ну, известно кому, если у него родной сын навострил лыжи…
— Черт знает что, — пробормотал Мирошук. — Во-первых, надо поднять фонды, поискать. Возможно, письмо и найдется… Прежде чем обвинять человека.
— А вы помолчите! — осадила Лысцова. — Нарушаете инструкции, позволяете брать документы на дом… И вообще, ваше поведение, Захар Савельевич… Вам кажется, что в управлении сидят дураки и слепцы? Вы думаете, что партийная дисциплина не для всех членов партии?
Тощая фигура бедняги Мирошука, казалось, скручивается наподобие сгоревшей бумаги. А лицо покрылось серым налетом.
Бердников покачал головой, встретившись взглядом с острыми, словно стянутыми в точки, глазами кадровички Лысцовой.
— Ну, что вы, Зинаида Михайловна… мы приехали по другому вопросу, — вяло осадил Бердников.
— А я, как коммунистка, считаю — это один вопрос, — выпалила Лысцова. — Либеральничаем, вот и долиберальничались. Конечно, если такие дорогие для каждого русского человека реликвии не поставлены Гальпериным на учет и хранение, то чего же еще ждать от таких руководителей архива! А я вас предупреждала, Македон Аристархович, об укреплении руководства Архива истории и религии, предупреждала.
В наступившей тишине слышалось яростное дыхание Лысцовой.
— Господи, — тяжко вздохнула Шереметьева. — Когда же мы спокойно будем работать?
— Кто же вам не дает спокойно работать? — проговорил Гальперин, глядя в пол туманными глазами.
— Вы! — встрепенулась Шереметьева. — И все ваше окружение… А теперь еще эта история с письмом. Дожили! Позор какой!
— Анастасия! — одернула Тимофеева. — Стыдись!
— Нет, это вы стыдитесь, Софья Кондратьевна, — обернулась Шереметьева. — Я никаких писем никуда не выносила…
— Но это же не доказано, — голос Тимофеевой густел.
— Ну, не с улицы же пришли эти люди, — с кривой улыбкой на полных красивых губах проговорила Шереметьева. — Начальник управления, начальник отдела кадров. Следователь, наконец… Теперь век не отмыться.
— С улицы, — все заводилась Тимофеева. — Именно с улицы!
В минуты сильного гнева голос Тимофеевой поднимался до звона, будто каждое слово остужал мороз.
— Что, собственно, произошло? Какой-то мерзавец… или мерзавка накатали анонимку. И пришли взрослые люди. Судить-рядить о том, что вилами писано на воде… Если Гальперин такой-сякой, то почему он не скрыл все четыре письма?
— А мы еще не знаем, — ввернула Лысцова. — Где три других…
— То есть как не знаем? — потерянно вставил Гальперин. — Можете проследовать ко мне домой.
— Больно нужно, — фыркнула Шереметьева.
— Тиха-а-а! — Тимофеева уперлась короткими руками в крутые бока, до смешного напоминая чайную куклу. — Теперь я скажу! — Она повернулась к Бердникову: — Вы зачем сюда наскочили, Македон Аристархович? Как Александр Македонский на парфян, а? Со следователем, с этой… совсем уже Лысцовой, а? Зачем?! Взбудоражили сотрудников, устроили судилище на песке! Да! Заместитель директора по науке взял на дом документы. Не унес на животе, ему директор позволил. Или не оповестил весь мир о письмах Льва Николаевича! Ну и что? Он — серьезный ученый, понимает, что значит подобное оглашение без предварительной экспертизы… Почему следователь не пригласил Гальперина к себе, на официальный допрос?! А потому, что нет оснований! И я убеждена, что следователь приехал к нам не по приказу своего начальства, а по просьбе руководителей архивного управления… Да, да! Чтобы превратить расправу с Гальпериным в общественное событие городского значения. В назидание другим! Заштопать прореху, что допустил тогда на собрании благодушный Захар Савельевич Мирошук…
