Малькольм Лаури - У подножия вулкана
Через окно был виден Попокатепетль, по огромным, высоким склонам стлались грозовые тучи; вершина заслоняла небо и, казалось, высилась прямо над головой, совсем рядом с ущельем, с «Маяком». У подножия вулкана! Недаром древние полагали, что Тартар находится в глубине, у подножия Этны, а не внутри горы, и там обитает стоглавое чудовище Тифон, наделенное соответственно множеством страшных глаз и голосов.
Консул отвернулся от окна, потом вышел за дверь, держа стаканчик с мескалем. На западе переливчатая зелень трепетала, корчилась, словно терзаемая невыносимой болью. Он окинул взглядом Париан. За травянистым газоном была ничем не примечательная площадь с маленьким садиком посередине. Слева, под деревом на краю ущелья, спал солдат. Справа, на откосе, виднелось строение, которое с первого взгляда можно было принять то ли за разрушенный монастырь, то ли за огромную водокачку. Но там, в этом здании с зубчатыми башенками, помещались казармы военной полиции и главный штаб пресловутого Союза милитаристов, о котором он рассказывал Хью. Там же была тюрьма, а над аркой посередине низкого фасада, словно во лбу здания, сверкал единственный глаз: часы, стрелки которых подползали к шести. По обе стороны арки тянулись забранные решетками окна полицейского комиссариата и ведомства безопасности, а подле окон кучкой стояли солдаты, о чем-то разговаривая, и за плечами у них, на ярко-зеленых перевязях, висели сигнальные трубы. И еще какие-то солдаты, по-видимому часовые, расхаживали вдоль казарм, спотыкаясь, волоча за собой распустившиеся обмотки. Под аркой, у ворот внутреннего двора, деловитый капрал сидел за столиком, на котором стоял незажженный керосиновый фонарь. Консул знал, что капрал этот заполняет бумагу каллиграфическим почерком, потому что недавно, когда он шел сюда, изрядно пошатываясь — не так безобразно, как на площади в Куаунауаке, но все равно это был стыд и срам, — ему едва удалось пройти мимо, не опрокинув стол. Через арку консул видел на краю двора тюремные камеры с деревянными решетками, похожие на стойла в свинарнике. В одной камере какой-то человек неистово размахивал руками. А левее, поодаль, были разбросаны домики под темными кровлями, они сливались с лесной чащей, которая со всех сторон подступала к городу и сверкала в мертвенных, жутких отблесках надвигающейся грозы.
Когда Рой Мух вернулся, консул подошел к стойке и хотел взять сдачу. Мальчик, видимо не поняв его, налил еще мескаля из красивой тыквенной бутыли. Подавая стаканчик, он опрокинул блюдце с зубочистками. Консул не стал напоминать про сдачу. Но про себя он решил заказать потом больше, чем на пятьдесят сентаво, которые уплатил. Таким образом он рассчитывал вернуть свои деньги. Вопреки очевидности он доказывал сам себе, что просто необходимо остаться здесь хотя бы уже ради этого. Он знал, разумеется, что причина тут совсем иная, но не мог понять ее сути. Он чувствовал это всякий раз, как в голову приходила мысль об Ивонне. И тогда ему казалось, будто он в самом деле должен остаться здесь ради нее, не потому, что она придет сюда за ним — она ушла, он дал ей уйти навсегда, Хью, может быть, и придет, но только не она, только не теперь; она, скорее всего, вернется домой, а что будет дальше, он не мог себе представить, — нет, он должен остаться во имя чего-то другого. Он увидел перед собою на стойке сдачу, сосчитал монеты и убедился, что за выпитый мескаль с него ничего не взяли. Он положил монеты в карман и пошел к двери. Теперь разговор другой, пускай мальчишка за ним побегает. С мрачным удовольствием он внушал себе, что это пойдет Рою Мух на пользу, хотя и сознавал смутно, что мальчик, занятый своими делами, на него даже не смотрит, но все-таки напустил на себя унылое выражение, как и положено пьянчуге, который нехотя выпил в долг два стаканчика и выглядывает из дверей пустого бара, притворное выражение, означающее, что он будто бы ждет какой-то помощи, и помощь уже идет к нему, какие-то друзья спешат его спасти. А он может попросту бродить из бара в бар, выпивать и каждом, ему везде хорошо. Но на самом деле ему ничего этого не нужно. Друзья покинули его, а он покинул их и знает, что везде, его встретит лишь испепеляющий взгляд кредитора. И он не находит в себе сил просить еще денег взаймы или искать еще где-нибудь кредит. И напитки, которые подают в соседнем баре, ему не по вкусу. «Зачем я здесь?» — спрашивает его молчание. «Что я натворил?» — вторит пустота. «Чего ради я безвозвратно погубил себя?» — звякают насмешливо деньги в кассе. «Зачем я пал так низко?» — вкрадчиво выспрашивает улица, и ответ возможен лишь один... Но площадь не давала ответа. Городок, который поначалу казался необитаемым, теперь, с приближением ночи, оживал. Важно, твердой поступью проходил порой мимо усатый офицер, пощелкивая тросточкой по голенищу. С кладбища уже возвращались люди, хотя траурное шествие должно было начаться позже. Взвод солдат маршировал по площади. Трубы сыграли зорю. Полицейские — те, что не принимали участия в забастовке или якобы наблюдали за порядком на кладбище, а может, это были солдаты, поскольку отличить войска от полиции представлялось делом нелегким, — теперь тоже явились во множестве. Ясное дело, все это изрядно сдобрено немецкой приправой. А капрал продолжал писать за столом; и от этого консул почему-то приободрился. В «Маяк» гурьбой ввалились посетители, их сомбреро, украшенные кисточками, были сдвинуты на затылок, револьверы в кобурах болтались у бедер. Двое нищих: приблизились к дверям, чтобы занять свои обычные места у бара, над которым уже висели грозовые тучи. Один, безногий, полз по пыльной земле, как измученный тюлень. А другой, счастливый обладатель единственной ноги, гордо, вызывающе встал у стены, словно перед расстрелом. Потом одноногий нагнулся, сунул монетку в протянутую руку безногого. И слезы блестели у него в глазах. Вдруг консул увидел далеко справа каких-то диковинных тварей, подобных гусям, но крупных, с верблюда, и еще безголовых, окровавленных людей на костылях, с распоротыми животами, с вываливающимися внутренностями, они ползли из леса той же тропой, по которой сам он пришел сюда. Консул зажмурился в страхе, а когда он снова открыл глаза, обнаружил, что это всего-навсего какой-то человек, кажется полицейский, ведет под уздцы коня. И хотя это был полицейский, консул засмеялся, но сразу смолк.
Нищий выпрямился, и лицо его, чудилось консулу, медленно обретало черты сеньоры Грегорио, а потом преобравилось в лицо его матери, и на этом лице было выражение неизъяснимой жалости и мольбы.
Он снова зажмурился и постоял с минуту, сжимая стаканчик в руке, раздумывая с холодным, безучастным спокойствием, но не без иронии, о том, какая страшная ночь предстоит ему неизбежно, выпьет ли он еще сколько влезет или не выпьет ли капли, все равно стены станут сотрясаться от адской музыки, и будут обрывки кошмарных сновидений, и голоса за окном, хотя в действительности это лишь вой приблудных псов, и несметные призрачные толпы, повторяющие его имя, и зловещие крики, звяканье, грохот, треск, и борения с разъяренными демонами, и лавина, заваливающая двери, и кинжалы, пронзающие его постель, а снаружи неумолчные вопли, стоны, дикая какофония, клавикорды тьмы; консул вернулся в бар.
Дьосдадо, он же Слон, вышел из задней комнаты. Консул увидел, как он снял черный пиджак, повесил его в шкафчик и нащупал в нагрудном кармане безукоризненно белой рубашки курительную трубку. Он вынул трубку и стал набивать ее крепким, душистым табаком. Консул вспомнил про свою трубку: да, это она, ясное дело.
— Si, si, мистур, — ответил Дьосдадо на вопрос консула и наклонил голову. — Сlаrо[203]. Нет... Мой трубка не английский. Монтерейский. Вы тогда был раз на весь день... э... bоггаcho. Разве нет, сеньор?
— А как же, — подтвердил консул — Два раза на день.
— Вы был пьян три раза на день, — сказал Дьосдадо, и консул поморщился, уязвленный его взглядом, его оскорбительными словами и сознанием глубины собственного падения. — А теперь, значит, вы будет уезжать назад в Америку, — сказал он, шаря за стойкой.
— Я... нет... роr que?[204]
Дьосдадо бросил на стойку толстую пачку конвертов, перетянутую резинкой.
— Es suyo?[205] — спросил он напрямик.
Где ее письма, Джеффри Фермин, где письма, где письма, которые писала она, и сердце ее разрывалось? Вот они, ее письма, вот они, здесь, да, здесь: консул понял это, даже не взглянув на конверты. И когда он заговорил, то сам не узнал своего голоса.
— Si, senor, muchas gracias, — сказал он.
— De nada, senor[206]. Дьосдадо отошел.
Капля в море... Целую минуту консул не мог пошевельнуться. Он не мог даже протянуть руку и взять стаканчик. А потом он стал рисовать пальцем в лужице мескаля на стойке маленькую карту. Дьосдадо снова подошел и глядел со вниманием.
— Espana, — сказал консул и почувствовал, что не может говорить по-испански. — Вы испанец, сеньор?
