Малькольм Лаури - У подножия вулкана
Это ярмарочная карусель вращается вокруг нее, детские автомобильчики мчат друг за другом; или нет, это планеты несутся вокруг пылающего, раскаленного, неподвижного солнца; вот они опять, Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон; только это вовсе не планеты и не карусель, это чертово колесо, унизанное созвездиями, в центре сверкает, словно огромный холодный глаз, Полярная звезда, а созвездия кружатся, кружатся непрестанно: Кассиопея, Цефей, Рысь, Большая Медведица, Малая Медведица, Дракон; но нет, это и не созвездия, как ни странно, это мириады изумительно красивых бабочек, пароход подходит к гавани Акапулько в целом урагане красивых бабочек, они порхают над головой и исчезают за кормою вдали, над морем, а море чистое и бурное, утренние валы непрестанно набегают, рушатся и отползают, пластаясь прозрачными овалами по песчаной отмели, рушатся, рушатся, и кто-то вдали зовет ее по имени, и тут она вспомнила, что они с Хью в темном лесу, услышала шум ветра и дождя в лесной чаще, увидела, что в небе полыхает молния и над самой головой конь, — великий боже, опять конь, неужели это видение будет преследовать ее вечно, неотступно? — конь, вздыбленный, окаменевший в воздухе, чудовищное изваяние, и кто-то сидит на нем, это Ивонна Гриффатон, или нет, это конная статуя Уэрты, это консул, или это деревянная лошадка на карусели, веселый аттракцион, только карусель не движется больше, а она, Ивонна, уже на дне глубокого ущелья, и прямо на нее лавиной мчится миллион коней, и надо бежать через лес, под спасительный его покров, к их домику, милому, уютному домику у моря. Но домик объят пожаром, она видит это из леса, с высоты, слышит треск, да, там пожар, горит все, горит ее мечта, горит дом, и они с Джеффри стоят внутри, в доме, взявшись за руки, и все в порядке, все на месте, дом цел, такой привычный, знакомый, милый сердцу, только крыша горит, и еще этот шум, этот непрестанный треск и шуршание, словно вихрь сухих листьев несется по кровле, но вот пожар разгорается у них на глазах, все в огне: посудный шкаф, кастрюли, старый чайник, новый чайник, деревянная статуя над глубоким, студеным колодцем, лопаты, грабли, крытый дранкой навес, куда ветер так часто заносил облетающие лепестки кизила, но больше этому не бывать, потому что кизиловый куст тоже горит, пожар распространяется все быстрей и быстрей, стены, по которым скользят солнечные блики, цветы в саду горят, чернеют, корчатся, извиваются, падают, горит сад, горит веранда, где они с Джеффри любили сидеть по утрам, весенней порой, и красная дверь, и широкие окна, и занавески, которые она сделала сама, — все горит, старое кресло Джеффри, его письменный стол, его книга, ах, его книга тоже горит, рукописные листы горят, горят, горят, взмывают в воздух, разлетаются по берегу, дотлевают, и уже темнеет, подходит прилив, волны прилива затопляют пепелище, и прогулочные суда, которые рассекали залив с певучим плеском, теперь безмолвно уплывают вдаль по черным водам Эридана. Их домик гибнет, и лишь смертные муки властвуют там безраздельно.
Расставаясь со своей горящей мечтой, Ивонна вдруг почувствовала, что какая-то сила подъемлет ее и возносит к звездам, увлекает сквозь звездные вихри, а звезды летят, разбегаются, как круги на воде, и среди них, словно стан алмазных птичек, бесшумно и непрестанно устремляющихся к Ориону, ужe воссияли Плеяды...
12
— Мескаль, — сказал консул.
Большой бар «Маяка» был пуст. За стойкой висело зеркало, в котором отражалась открытая дверь, выходившая на площадь, и из этого зеркала молча, сурово смотрело на консула его лицо с неотступным выражением обреченности.
Но тишины в баре не было. Все те же неумолчные звуки раздавались вокруг: тиканье его часов, удары его сердца, голос его совести, стук еще каких-то часов, доносившийся неведомо откуда. И далекий шум где-то внизу, плеск воды, гул подземного обвала; к тому же в ушах консула до сих пор звучали те горькие, жестокие упреки, которые он бросил своему страданию, и спорящие голоса, причем собственный его голос был всех громче и сливался с другими, давно знакомыми голосами, тоскливо завывавшими в отдалении: «Borracho, Borrachon, Borraaaacho!..»
Но среди этих голосов консулу чудился голос Ивонны, полный мольбы. Он и сейчас чувствовал у себя за спиной ее взгляд, их взгляды, брошенные ему вслед в «Салоне Офелии». Он решительно запретил себе думать об Ивонне. Выпил залпом два стаканчика мескаля; голоса смолкли.
Посасывая лимон, консул внимательно огляделся вокруг. От мескаля мысли его успокоились, но соображал он теперь медленно, с трудом; проходили долгие мгновения, прежде чем ему удавалось осознать то, что видели глаза. В углу бара сидел белый кролик и обгладывал маисовый початок. Зерна маиса были, казалось, красные, и черные, кролик грыз их с таким самозабвенным видом, словно увлекся игрой на каком-то странном музыкальном инструменте. За стойкой висела на шарнире красивая тыквенная бутыль с мескалем, из которой консулу и налили только что требуемую порцию. Справа и слева выстроились бутылки, различные вина, выдержанная текила, анисовая особая, ликер в синем графинчике, мятный напиток, полезный для сердца, анисовка в высокой, причудливой бутылке, с этикетки которой чертик угрожал вилами. На широкой стойке перед консулом были разложены по блюдечкам зубочистки, стручки красного перца, лимоны, здесь же стоял бокал с соломинами, стеклянная банка с узкими длинными ложечками. У самого края поместились пузатые графины с разноцветными настойками, где плавали цитрусовые корочки. Возле зеркала консул увидел афишу, которая приглашала посетить вчерашний бал: Hotel Bella Vista gran baile a beneficio de la Cruz Roja. Los mejores artistas de la radio en acciоn. No falte Vd. На афише сидел скорпион. Консул все осмотрел обстоятельно. Глубоко вздыхая с чувством облегчения, он даже сосчитал зубочистки на блюдечке. Здесь он был в безопасности; он любил этот бар — эту святыню, райскую обитель своего отчаяния.
«Бармен» — сынишка Слона, носивший прозвище Рой Мух, маленький, смуглый, болезненный мальчуган, рассматривал близорукими глазами сквозь роговые очки серию рисунков «El Hijo del Diablo»[202] в детском журнале. Читая подписи к рисункам вслух, потихоньку, он поедал шоколадки. Он снова наполнил стаканчик консула и при этом расплескал немного мескаля. Вытирать лужицу он не стал и снова принялся за чтение, тихонько бормотал себе под нос и грыз шоколадки в виде черепов, которые продавались в день поминовения, шоколадные скелеты, шоколадный катафалк, да, целый, катафалк из шоколада. Консул указал на стену, где сидел скорпион, и мальчик небрежно смахнул его на пол: скорпион был дохлый. Рой Мух снова уткнулся в журнал, прочел скороговоркой:
— Внезапно Далия бросается за угол и кричит проходящему полицейскому: «Помогите! Помогите!»
Спасите меня, мелькнула у консула смутная мысль, а мальчик между тем вышел разменять деньги, спасите, помогите: но, быть может, скорпион не хотел, чтобы его спасали, сам вонзил в себя смертоносное жало. Консул встал и прогулялся по бару. Он сделал попытку завести дружеский разговор с белым кроликом, но вскоре отчаялся и отошел вправо, к открытому окну. За окном почти отвесный обрыв простирался до самого дна ущелья. Как там темно, уныло! Вот Париан, где Кубла-хан... А вон и каменная глыба — совсем как у Шелли, или у Кальдерона, или у них обоих, — расколотая глыба, которая не хочет исчезнуть, рассыпаться в прах, еще цепляется за жизнь. Ужасна эта крутизна, подумал он, высунулся в окно и попытался вспомнить то место в «Ченчи», где описана могучая скала, которая вот-вот сорвется в пропасть и в ужасе цепляется за кручу, изнемогает и, склоняясь, еще темнее делает ту бездну, куда упасть боится. Глубока, чуловищна пропасть. Но он с удивлением почувствовал, что вовсе не боится упасть туда. Он представил себе, как жуткое это ущелье петляет, уходит вдаль, рассекая обрушенные шахты, мысленно проследил его до своего сада, а потом ему показалось, что он опять стоит с Ивонной перед витриной книжной лавки, как сегодня утром, разглядывая фотографию, где запечатлена другая камедная глыба, «La Despedida», разрушающаяся ледниковая порода, и вокруг нее развешаны свадебные приглашения, а позади вращается барабан печатной машины. Каким давним, чуждым, тоскливым, далеким кажется теперь это утро, словно воспоминание о первой любви или даже о смерти матери; и вот уже Ивонна ускользнула скорбной тенью, вновь исчезла из мыслей консула, на этот раз безо всякого усилия с его стороны.
Через окно был виден Попокатепетль, по огромным, высоким склонам стлались грозовые тучи; вершина заслоняла небо и, казалось, высилась прямо над головой, совсем рядом с ущельем, с «Маяком». У подножия вулкана! Недаром древние полагали, что Тартар находится в глубине, у подножия Этны, а не внутри горы, и там обитает стоглавое чудовище Тифон, наделенное соответственно множеством страшных глаз и голосов.
