Дюла Ийеш - Избранное
Вот какие вещи я слышал в те душные вечера, которые уже на утро следующего дня казались мне далекими, передо мной лишь мелькали, словно разноцветные кусочки бумаги в калейдоскопе, причудливые даже в своей пошлости картины, анекдоты без соли с внезапными взрывами жуткого хохота слушателей. «Жеребцы», напоминающие героев раннего Морица[97], изощренные в забавах, подражающие вакханалиям Монмартра; лица девушек-батрачек, терявших сознание на ложе насильников; пощечины и окровавленные простыни; допросы, на одном из которых двадцать шесть парней признали своей любовницей одну батрачку; девушки, которым удалось вырваться из пусты и стать будапештскими официантками; аборты и детоубийство; смакование «правил», как вести себя с девицами (груди трогать в последнюю очередь); самоубийства среди женщин — все это читатель может домыслить, как ему подскажет его воображение, он наверняка слышит об этом не впервые.
Все мужское население какой-то пусты на целый год посылали на работу в другую область, и теперь там — это вызывало особенно веселый смех — все дети похожи на одного из побывавших там работников.
В одну из пуст приходили стричь овец работницы из алфёльдского местечка С. Каждый год они должны были приводить с собой «ученицу» для помощника управляющего, красивую девушку и непременно нетронутую, как в сказке о девственнице и драконе, но без доброго витязя-освободителя…
Для определения трудоспособности работников в имении Ч. был введен медицинский осмотр поступающих на работу, а потом его распространили и на батраков, поступивших ранее. Среди девушек, которым было назначено явиться в первый день, прошел слух, что будет проверка на девственность. Со всей пусты — снова громкий хохот рассказчика — осмелились явиться только две. «Но уже и этот народ начинает наглеть, портиться, как вообще все на этом свете». У господина счетовода В. была прекрасная «приходящая». Он настойчиво внушал ей, чтобы она не смела связываться ни с кем другим. И жили они в райском блаженстве, девушка была — воплощенная свежесть. А через две недели он находит ее под копной с подростком. «Вне себя от злости замахнулся я, а она так ловко отскочила назад и говорит мне прямо в глаза: „Какое, мол, ваше дело? Кого хочу, того люблю. В этом мне никто не приказчик!“ Такими словами обычно отвязываются от старых сплетниц. Вот они какие, старина, и понятия не имеют, что такое порядочность!»
Делать им подарки не принято. «По крайней мере в этом отношении они еще знают свое место». На самом же деле просто не осмеливаются принимать подарки, потому что если кто-либо из батрачек и становится «приходящей», то это знает каждый, и все-таки серьезные пересуды об этом возникают только тогда, когда есть и вещественные доказательства. И тут уж ей выносят беспощадный приговор. «Из зависти», — утверждает один приказчик, который разъезжает из пусты в пусту по молочным фермам и похваляется тем, что у него всюду есть женщина. Как-то, еще давно, он подарил одной девушке шаль. На другой день вечером у колодца женщины с криками и дракой сорвали с нее эту шаль, затоптали в грязь и с той поры называют ее всюду шлюхой, даже мать и та не зовет ее иначе.
Во всех этих историях наверняка немало и мужского бахвальства. В действительности же девушки пуст более беззащитны, чем городские служанки или машинистки, потому что более изолированны и необразованны.
Возможно, что тот, кто взялся бы описать положение заводских работниц, нарисовал бы не лучшую картину. Правда, обитатели пуст больше привязаны к одному месту. Они не могут бросить его, когда им вздумается, и даже в конце хозяйственного года сделать это не так-то легко. Батрак с восемью — десятью детьми не может сразу уволиться, погрузить на повозку свой скарб — мебель, поросят — и отправиться искать по белу свету другую работу только потому, что одной из его дочерей захотелось уехать отсюда. Ну а если в конце года он и снимается с места, разве в другом его ждет лучшая судьба? Иного же способа прожить, кроме батрачества, они не знают. В этой непроглядной тьме неосведомленности, беззащитности, невежества нет иного выхода, кроме капитуляции либо смерти. Умирать не хотят.
Остается еще месть совратителю по рецепту буржуазных романов. Но даже самые старые жители пуст не могут припомнить такого случая. Очень, очень редко случается, чтобы батрак во внезапном приступе гнева убил надзирателя или помощника управляющего; но если это и происходит, то, конечно, не по причине оскорбленной женской чести. Батраки прощают господам-соблазнителям, у которых власть, а то и жалеют их с той чрезмерной предупредительностью, с какой подчиненные бедняки подчас относятся к своим хозяевам. «Он ведь тоже человек, — говорят про натворившего бед служащего конторы, — и у него своя натура, ничего не поделаешь». И то правда. Что может поделать молодой служащий, угодивший на несколько лет в такое захолустье, откуда в лучшем случае только раз в сезон можно вырваться в ближайший город?
Конечно, кроме двух возможных решений — капитуляции или смерти, — девушки пуст пытаются найти и третье, почти невозможное. Из уст соблазнителей я немало слышал и об их галантных поступках и почти столько же забавных историй от избранных ими жертв, о том, как ловко уходили они от «рыцарского» покорения, когда покоритель им не нравился. Какие великолепные комедии неделями разыгрывались в пусте из вечера в вечер — комедии с неистощимым лукавством, каверзами, запутанными ситуациями, с париками и подставными старухами, когда какой-либо парень хотел спасти свою девушку и у него была надежда сохранить ее для себя. Какое всеобщее веселье и восторженное одобрение, а затем и долгие пересуды наблюдателей сопровождали эти комедии. В таких комедиях, бывало, и я несколько раз брал на себя роль помощника. Здесь я усвоил, что и бороться нужно не падая духом и не теряя чувства юмора (по крайней мере я только так и умею), если даже это и напоминает юмор висельника или издевку над самим собой. Но от этого получаешь примерно такое же удовлетворение, какое получает ребенок, когда, ежась и гримасничая, подталкиваемый каким-то непреодолимым желанием, сдирает корочку с едва зажившей раны.
13
Школьную дверь открывала утром, в половине восьмого, экономка дяди Ханака. Школу я вспоминаю с удовольствием. Что вобрал я в себя там такого, что, подобно лекарству, действующему постепенно, сказывается лишь теперь, спустя многие годы, и смешит меня? Ученики поусерднее шли в школу к половине восьмого и спешили распределиться по группам — старшим или младшим. У каждой группы было свое дело. Приятнее всего было попасть в группу водоносов, в которую тетя Папа назначала шестерых мальчиков и четырех девочек. Мы, мальчики, попарно брали бидоны или бадейки и, весело болтая, бежали к колодцу. За четыре или пять заходов мы наполняли водой чан в кухне и три кадки в огороде, а уж оттуда девочки несли воду к маленьким корытцам пчелиных поилок и к грядкам помидоров, где была создана особая система орошения. Дело в том, что дядя Ханак был образцовым огородником и знаменитым на весь комитат пчеловодом. Другая группа тем временем резала для коров свеклу, кормила свиней и птицу. Еще один небольшой отряд лущил кукурузу. Некоторых ребят ставили пилить и колоть дрова, но эту работу никто не любил. Однако самовольно переходить из одной группы в другую запрещалось: на этот счет здесь был полный порядок. И хотя в пусте уже ходила поговорка о том, что школьники работают на огороде учителя и в наказание, и в награду, эту работу мы никогда не принимали как наказание, разве что после благодатных майских дождей. Такой «урок» продолжался ровно один час. В школьном зале, куда после завершения утренней работы собирались все шесть классов, появлялся дядя Ханак. Мы встречали его бурным восторгом. В один ряд усаживались девочки, в другой — мальчики; обучение было совместное. Начинался урок.
Кто хотел, мог научиться очень многому и по собственному вкусу: выбор был богатый. Дядя Ханак объяснял урок сначала первому классу, потом — второму, затем — третьему и так далее. Пока он занимался с одним классом, остальные готовили задания, но могло быть так, что и в это время они носили воду, если, к примеру, в доме намечалась большая стирка. Опрос учеников проводился на основе свободной конкуренции, то есть учитель спрашивал, а отвечать могли как ученики старших классов, так и младших, и эти ответы учитывались дядей Ханаком при переводе в следующий класс. Вот почему я, будучи первоклассником, обладал довольно пространными познаниями по конституции, поскольку в нашей школе этот предмет тоже изучался. Зато таблицу умножения и четыре действия арифметики я решил выучить лишь перед экзаменами на аттестат зрелости, боясь, что инспектор может не понять моих «кратковременных затруднений», вследствие которых я, успевая по математике на уровне выше среднего, зачастую пасовал перед простым умножением. Под руководством дяди Ханака мы упражнялись главным образом в чтении исповедной молитвы в неимоверно быстром темпе. Дядя Ханак с часами в руке контролировал скорость и, дирижируя указкой, все ускорял темп. Это было настоящее соревнование, и среди нас были чемпионы.
