Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
Тогда Панайотарос, нагнув голову, как бык, кинулся на Манольоса. Но Лукас поднял обеими руками огромный камень и швырнул его в Панайотароса. Камень ударил Панайотароса по колену, и он упал на землю, Лукас бросился на него, оседлал, начал яростно избивать. Панайотарос, собрав все свои силы, вскочил на ноги и схватил противника за талию. Рыча, они покатились по земле. То один, то другой оказывался наверху.
Пономарь схватил камень, нацелился в Манольоса.
— Проклятый! — взвыл он и метнул камень.
Камень попал Манольосу в бровь. Брызнула кровь и залила его лицо.
— Убивают нашего Манольоса, вперед!
Саракинцы с криком ринулись в драку.
С диким воем саракинцы схватились с ликоврисийцами. Старик Ладас пустился наутек, учитель попытался разнять дерущихся, но его начали безжалостно колотить с обеих сторон. Тем временем какой-то мальчишка побежал в село и радостно объявил там:
— Убили Манольоса, убили проклятого!
Костандис выскочил из своей кофейни, схватил дубину и побежал к дерущимся.
— Где? Где? — кричал он мальчику, когда тот пробегал мимо.
— У колодца святого Василия!
Костандис бросился туда, по дороге встретил Яннакоса, они побежали вместе, не обменявшись ни единым словом.
Около колодца саракинцы и ликоврисийцы слились в один рычащий клубок, катающийся по камням. Женщины с Саракины, сильные, с огрубевшими от тяжелой работы руками, тоже приняли участие в битве; охваченные яростью, они дрались не хуже мужчин.
— Манольос, Манольос… — раздались два хриплых, задыхающихся голоса.
Манольос, сидевший на пашне и перевязывавший свою рану, узнал голоса и поднял голову.
— Я здесь, братья, — закричал он, — не бойтесь!
В эту минуту старик Ладас, пристроившись на скале, радостно заверещал:
— Ага едет, ага едет!
Послышалось конское ржанье, и к колодцу стремительно, так что из-под копыт кобылы посыпались искры, подлетел мертвецки пьяный ага с серебряными пистолетами за поясом, с длинным ятаганом, в красной феске. Он на скаку осадил лошадь, она встала на дыбы, но ага, прижавшись к ее шее, не упал. Он вытащил пистолет, выстрелил в воздух и заорал хрипло и грозно:
— Гяуры!
Клубок тут же распался. По одну сторону стали саракинцы, по другую — ликоврисийцы, все с избитыми лицами, в пыли, в крови. Посредине лежал израненный учитель. Он попытался встать, чтобы приветствовать агу, но не смог.
— Гяуры! — снова закричал ага, глядя налитыми кровью глазами на саракинцев. — Чего вы хотите в моем селе? Вон отсюда, гяуры!
Манольос вышел вперед.
— Уважаемый ага, — сказал он, — у нас есть виноградники в Ликовриси, мы пришли собрать с них урожай, они принадлежат нам!
— Пропадите вы все пропадом! Откуда и с каких это пор они принадлежат вам? Где вы их нашли, голодранцы?
Со скалистого уступа, хихикая, свесился скряга Ладас.
— Нам их подарил Михелис! — ответил Манольос.
— Его подпись, несчастные, не имеет силы, она недействительна! Он — несовершеннолетний, — сказал ага.
— Не несовершеннолетний, а ненормальный!
— Это одно и то же, скряга, — помалкивай!
Ага вытащил свой пистолет и прицелился в Ладаса.
— Пощади! Пощади! — закричал старик и спрятался за скалой. — Ты прав, любезный ага, ты прав, — он несовершеннолетний!
Ага вложил пистолет в кобуру и разразился хохотом. Потом обернулся к саракинцам.
— Кто из вас Манольос? — закричал он. — Сегодня облачно, я плохо вижу, пусть выйдет!
— Это я, — сказал Манольос и приблизился к лошади аги.
— Ты хороший человек, Манольос, и пусть о тебе говорят что угодно! Подойди ближе, гяур, расскажи мне, что такое большевик? Мне прожужжали все уши за последнее время. Человек ли это, зверь ли, болезнь ли вроде холеры, — не понимаю… Ты понимаешь?
— Понимаю, уважаемый ага, — сказал Манольос.
— Тогда говори, ради твоего бога, говори, чтобы я тоже понял!
— Первые христиане, ага…
— Оставь ты первых христиан, гяур, хоть ты не морочь мне голову, хватит с меня и раки! Нужны мне теперь первые христиане! Я тебя спрашиваю, что значит большевик?
— Я скажу тебе, любезный ага, — запищал сверху старик Ладас. — Они хотят, чтобы не было богатых и бедных, а были только бедные, чтобы не было ни хозяев, ни рабов, а все были бы рабами, чтобы не было твоей и моей жены, а чтобы все жены были общими!
— Чтобы не было больше аги и райи! — зарычал ага. — Чтобы нарушился, значит, порядок божий? На вот тебе! — и, протянув руку, он ткнул ладонью прямо в лицо Манольосу.
— Открой свои глаза и посмотри, — все ли пальцы одинаковы? Тут и маленькие и большие. Такими их сотворил бог. Такими он сотворил и людей — один большой, другой маленький, один ага, другой райя. Такими он сотворил и рыб, — и большие рыбы едят маленьких. Он сотворил ягнят и одновременно — волков, чтобы волки ели ягнят. Таков божий порядок! И вдруг являетесь вы, большевики… Убирайтесь к черту!
Крикнув это, он выхватил ятаган, вонзил шпоры в бока лошади и бросился на саракинцев.
Женщины пронзительно закричали и стали поспешно взбираться на скалы. Испуганные мужчины тоже отступили назад; только Манольос стоял неподвижно.
— Эй, гяур, — закричал ему ага, — убирайся, чтоб я не отрубил тебе головы! Ты что же — не боишься?
— Я боюсь, — ответил Манольос, — но только одного бога, а людей я не боюсь.
— Клянусь моей верой, ты с ума спятил, тебя связать надо! — воскликнул ага и тут же захохотал. — Но ты чудак! Хочешь, я возьму тебя в свой конак, чтоб ты меня забавлял? Наша религия считает, что сумасшедшие и святые — это одно и то же, и не делает разницы между ними, а ты — и святой и сумасшедший. Ты чудак, говорю тебе! Иди ко мне в конак, я буду тебя кормить, поить и одевать, я сделаю тебя человеком… Не хочешь? Ну, тогда пропадай, несчастный! Ступай домой с богом! Мне не хочется убивать тебя.
Он обернулся к ликоврисийцам, которые радостно слушали, как ага их защищает.
— А вы, гяуры, вы и не сумасшедшие и не святые! Поэтому убирайтесь к дьяволу! Все убирайтесь — и честные, и хозяева, и дармоеды! Все убирайтесь вон!
Напуганные, но довольные ликоврисийцы торопливо разошлись по домам. Яннакос и Костандис подняли с земли учителя и, поддерживая, повели его домой, потому что несчастный еле шел и жестоко страдал.
— Так мне и надо, — признался он, — я не овечка и не волк, а какое-то недоразумение. Меня и волки кусают, и овцы марают. Я хорошо знаю, дорогие мои Яннакос и Костандис, что правильно, что неправильно, но у меня не хватает силы поступать как нужно! Я хорошо знаю, где правда, но молчу. Боюсь я! Где уж мне, несчастному, поднимать голову! Боюсь… И вот теперь, пожалуйста, меня колотили обе стороны — и ликоврисийцы и саракинцы. Они правы, они правы! Так мне и надо!
Он повернулся к двум друзьям, которые поддерживали его.
— А вы не боитесь? — спросил он с удивлением.
— И мы боимся, учитель, — ответил Яннакос, — но притворяемся храбрыми… Как мне разъяснить тебе это, если я сам запутался? Ну вот, я прикидываюсь храбрым, а сердце у меня дрожит, но постепенно, — странное дело! — притворяясь храбрым, я действительно делаюсь храбрым! Ты понимаешь, учитель, что я говорю? Сказать тебе по правде, я и сам толком не понимаю!
Несмотря на сильную боль, учитель усмехнулся.
— Я бы отдал всю свою ученость, — сказал он, — чтобы походить на тебя, Яннакос… А ты, Костандис?
— Я хуже Яннакоса, учитель. Я не храбрый и не притворяюсь храбрым. Я боюсь, дрожу от страха, я очень труслив, но мне стыдно. И если я когда-нибудь все брошу и пойду по пути Христа, я сделаю это не из доброты, не из храбрости, а из самолюбия. Я буду дрожать от страха, но не вернусь обратно. Понимаешь, учитель?
— Манольос лучше всех нас, — сказал Яннакос. — Ему не надо притворяться храбрым, он действительно храбрый.
ГЛАВА XVI
На другой день рано утром Михелис спускался с горы, дрожа от негодования. «Я пойду к попу и вырву ему бороду, — твердил он про себя, — я пойду поругаюсь со старостами, позвоню в колокол, созову все село и заставлю их выслушать меня!»
Он то вспыхивал, то успокаивался и никак не мог подыскать нужных резких слов, не знал с чего начать… Всю ночь он не сомкнул глаз, пребывая в какой-то тяжелой дремоте, а перед рассветом ему снова привиделся покойный отец: будто стоял над ним и жалобно смотрел на него, покачивая головой… Его губы зашевелились, и Михелис услышал его голос — тихий, слабый: «За что? За что? За что?» — и ничего больше.
Тогда он вскочил с кровати, взял свою палку и направился к селу. Он шел прямо к попу. Толкнул калитку, вошел, пересек двор, увидел попа, который, наклонившись, сидел у окна и при свете лампы, со слезами на глазах, читал какое-то письмо.
Увидя перед собой нежданного гостя, он поспешно спрятал письмо на груди, но Михелис успел заметить почерк и узнал его. Угас его гнев, промелькнула в воздухе тень смерти, и сердце его сжалось. Тем временем поп пришел в себя, слезы на его глазах высохли, и уже совсем другой человек смотрел на Михелиса.
