Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
— Нет, говорю тебе, нет, дорогой ага! Мы объявим Михелиса невменяемым.
— Невменяемым? Это еще что такое? Говори понятнее.
— Ну, сумасшедшим, другими словами! Он сам не знает, что делает, и его подарок не действителен.
— Но разве Михелис сумасшедший? Клянусь моей верой, он вполне нормален!
— Безумие и ум трудно разграничить, ага! Никто не знает, где кончается ум и где начинается безумие. Поэтому мы найдем способ доказать, что Михелис сумасшедший.
Ага схватился руками за голову и вдруг начал хохотать.
— Понял, — закричал он, — понял! Ну и греки, дети сатаны, вы сделаете из мира голубец и съедите его!
— Так как же, ага?
— Слушай, поп Григорис, я скажу тебе коротко и ясно! Дай мне, и я дам тебе, — я пойду стану у входа в село, как ты говоришь, и прогоню несчастных саракинцев, но твоя милость… Мы уже договорились, дай мне, и я дам тебе!..
Поп побледнел — он понял.
— Итак, поп, слышишь меня, я окажу тебе услугу, но и ты окажи ее мне.
— Говори, ага, — тихо сказал поп, — если это будет зависеть от меня…
— Пустяки, не беспокойся!.. Ибрагимчик во что бы то ни стало хочет, чтобы как-нибудь потанцевали девушки, чтобы он мог выбрать себе какую-нибудь…
— Это очень сложно…
— Сложно ли, просто ли, но иначе нельзя! Разве ты не видишь его? Этому чертенку пятнадцать лет, кто может его обуздать? Ты? Я? Он проглотит нас сразу! Только женщина может одолеть его! А поэтому давай найдем ему какую-нибудь самку, пусть приручит его. Он сейчас как необъезженный жеребенок — ты его хочешь оседлать, а он подбрасывает тебя в воздух; но когда ты его приручишь, сможешь ездить на нем, и он даже будет хвостом помахивать!
Довольный Ибрагимчик слушал агу и смеялся — словно его щекотали.
— Плохо, что умерла вдова… — пробормотал поп.
— Найдем ему другую…
Но тут закричал сам Ибрагимчик:
— Я хочу, чтобы она была молоденькая, полненькая, беленькая, как булочка, и не горбатая… Чтобы она сопротивлялась, а я мог бы бороться с ней, повалить ее, чтоб она кричала, плакала, рвала на себе волосы, а я получил бы удовольствие… Ты понял, поп?
Поп задумался…
— Надо найти какую-нибудь сироту, — сказал он наконец, — у которой нет родственников в селе… чтобы не разыгрался скандал! Боюсь я скандала, ага, только скандала, ничего другого! Дай мне срок, ага…
— Чего он еще просит? — с беспокойством спросил Ибрагимчик.
— Несколько дней сроку, чтобы он мог выбрать такую женщину, какую ты хочешь, чертенок! Поп прав. Думаешь, что они как курицы в его курятнике и он может сразу тебе дать такую, какую ты хочешь? И не надувай губы, потому что, клянусь Мохаммедом, я тебя оскоплю, чтобы ты успокоился, несчастный, — тогда и нам будет спокойнее! Ты слышишь, что я тебе сказал? Помалкивай! А если тебе очень уж невтерпеж, у тебя есть Марфа!
— Тьфу! — Ибрагимчик плюнул на стену. — Она мне не нужна.
— Ладно, поп, уходи, даю тебе несколько дней сроку. Ты слышал, какую он хочет: молодую, толстую, белую и честную.
Поп вздохнул.
— Согласен, ага, — сказал он, поднимаясь. — Итак, когда появятся завтра московиты…
— Ладно, договорились! А твоя милость…
— Посмотрю, поищу… и да простит мне бог!
— Не бойся только, и он простит, — плечи у него крепкие, выдержит он и этот грех, — сказал ага и разразился хохотом.
Поп вышел из конака, погруженный в раздумье. Очень ему не нравилось все это дело, но пришлось согласиться — лучше уж пойти на это, чем всему селу попасть в ловушку и очутиться в когтях попа Фотиса, подвергнуть опасности религию, отчизну, честь и собственность… Лучше уж пойти на это, чем дать порваться волоску, который держит мир, не позволяя ему упасть и разбиться вдребезги.
Он позвал к себе богатых крестьян.
— Завтра притащатся саракинские оборванцы собирать урожай с виноградников, которые им подарил наш слабоумный Михелис… Но все мы здесь можем засвидетельствовать — а если нужно будет, то и клятвенно! — что Михелис с детства был… не того, понимаете? Что он ненормальный, дурак, неуравновешенный! Что какой-нибудь хитрый человек, — ну, скажем, поп Фотис, — легко мог его запутать и заставить подписать все, что угодно… Поэтому я — бог мне свидетель! — возвратил ему обручальное кольцо. Итак, значит, его подарок недействителен, виноградники не являются собственностью саракинцев, так же как поля, сады и дома… Других родственников у Патриархеаса нет, и все отойдет общине… Согласны?
— Согласны! — ответили все, восхищенные умом своего попа.
— Я сейчас из конака, договорился с агой. Я убедил его после долгих уговоров, и он сам станет у входа в село и не разрешит голодранцам-большевикам войти к нам. Вы же все собирайтесь со своими работниками, собаками и палками, чтобы поддержать агу… Но будьте осторожны, чтобы никто не дрался, — мы христиане и должны любить наших врагов…
Потом он позвал Панайотароса. Тот пришел к вечеру, совершенно неузнаваемый. Он спалил свою бороду раскаленным углем, отчего его лицо и шея покрылись ожогами, да еще остриг себе волосы большими ножницами для стрижки овец.
Поп, несмотря на все свои заботы, не мог удержаться от смеха.
— Господи, — закричал он, — да на кого же ты похож?
— Это мое дело! — зарычал Панайотарос. — Попридержи-ка язык, поп, потому что я уйду и ты останешься один, а ведь я знаю, что нужен тебе.
— Да ты не горячись, Панайотарос, мы же тебя не называли горбатым! Послушай, завтра ты мне действительно будешь нужен. Возьми с собой дубину и, если с ними вместе придет Манольос, кинься на него. Он отлучен от церкви, ты ни перед кем не будешь в ответе за него. Можешь даже убить его, — бог на твоей стороне.
— Оставь бога, поп, не приплетай его к своим проделкам! Ты боишься попа Фотиса, а мне противен Манольос, — вот и все! Не приплетай сюда богов и всех святых, это на меня не действует. Ты хитер и поэтому понимаешь, что я хочу сказать.
Он пошел к двери, обернулся, подмигнул попу Григорису и засмеялся дьявольским смехом.
— Будь мы оба прокляты! — сказал он.
Саракинцы спускались с горы с песнями. Впереди, глубоко задумавшись, шел Манольос. «Дай бог, чтобы не встретили мы сопротивления», — размышлял он.
Но чем ближе они подходили к селу, тем яснее видели, что у колодца святого Василия толпились собравшиеся там люди; одни сидели на земле, другие ходили взад и вперед, размахивая палками, и до Манольоса уже долетали угрожающие выкрики.
Манольос остановился и обернулся к своим товарищам.
— Друзья, — сказал он, — мне кажется, они будут сопротивляться… Женщины пусть останутся здесь и ждут, а мы, мужчины, пойдем вперед, и бог нам поможет! Мы пойдем мирно, ибо справедливость на нашей стороне, но если они во что бы то ни стало захотят драться, мы не схватимся с ними, — они ведь наши братья, — а пойдем к аге. Он правит селом, и пусть он рассудит — иначе и быть не может. Ведь виноградники теперь наши, он должен нас защитить… Итак, вперед, с богом!
Женщины остались ждать, рассевшись в кружок на скалах, а мужчины пошли вперед. Но не прошли они и ста шагов, как над головой Манольоса пролетел камень, потом другой, третий, и, наконец, посыпался целый град. Толпа зашевелилась и двинулась на саракинцев; впереди, по-медвежьи тяжело ступая, шел злой, неровно остриженный Панайотарос.
— Что же нам делать? — закричал Лукас, человек-великан. Неужели мы допустим, чтобы они нас прогнали? Берите тоже камни и пойдем на них!
Но вмешался Манольос:
— Остановитесь! Не нужно проливать кровь, братья!
Послышались выкрики:
— Назад! Назад! Никто из вас не войдет в село! Назад!
Манольос вышел вперед, замахал руками, показывая знаками, что он хочет говорить.
— Братья, братья, слушайте меня!
— Проклятый! Вор! Убийца! Большевик!
И все яростно бросились на него. Но Панайотарос протянул свои ручищи и заревел:
— Пусть никто не тронет его! Это моя добыча, я его сожру!
И кинулся на Манольоса.
Но саракинцы уже окружили своего вождя.
— Кто тронет Манольоса, — крикнул Лукас, схватив огромный камень, — тому разобью голову, как арбуз!
А тем временем пономарь, подученный попом Григорисом, бегал вокруг и голосил:
— Он отлученный! Бей его, Панайотарос, да освятит господь твою руку!
Прибежал запыхавшийся учитель.
— Что здесь происходит? — закричал он. — Люди, остановитесь во имя господа бога!
— Они хотят разграбить наше село, занять его, — вопил пономарь.
— Мы хотим собрать урожай с наших виноградников, учитель, — кричали саракинцы. — Они — наши, их подарил нам Михелис!
— Михелис объявлен сумасшедшим, подарок недействителен! — пропищал старик Ладас, прятавшийся за спиной учителя.
— Подарок недействителен! Вон! Вон! Большевики, продажные шкуры, предатели!
