Эльза Триоле - Анна-Мария
Маленькая щебетунья-девочка и ее мать из гостиницы уже выехали; молодожены, их медовый месяц подходил к концу, исчерпав все темы для разговора, смотрели на Анну-Марию и ее гостей со жгучим любопытством.
— Я втолковывал моим двум паренькам, — рассказывал Жозеф, — что воровать и убивать не интересно… Спорили мы, спорили по целым дням, пока они не согласились со мной и не признали, что, будь у них возможность купить себе воскресный костюм и хотя бы раз в неделю ходить в кино, незачем было бы им в воры подаваться… Тут я им говорю: «Чтобы тебе дали возможность раз в неделю ходить в кино, научись хорошенько требовать». А они отвечают: «Требуй — не требуй, ничего не получится…» — «Ошибаетесь», — говорю я. В конце концов я их убедил. Но если их там оставят с уголовниками да полицейскими и надзирателями, которые никогда с тобой, как с человеком, не разговаривают, а только под зад поддают… И за что? Ничего ты такого не делаешь, идешь себе спокойно, а они тебя поносят и дерутся… Почему не обращаться с человеком по-человечески? Французы же — не боши…
— Еще бы, — сказала Анна-Мария. — Вот ты сидишь целехонек, и волосы при тебе, и ногти…
Жозеф провел рукой по своим вьющимся волосам, таким густым, что трудно было себе представить, как гребень мог пройтись по ним, не потеряв всех своих зубьев. У него были ладные руки, не изуродованные, а наоборот, словно отполированные работой, а широкая шея выдавала мощь крепко сколоченного, пропорционально сложенного тела.
— Да, правда, надо мной не измывались, это так. Но вот у Тото живого места не осталось, ему выбили два зуба. А Робера не посмели тронуть…
— Значит, ты их видел! — Анна-Мария положила вилку. — Так почему ты сразу не сказал, Жозеф! Тянешь, тянешь… Что ты думаешь об их деле?
— Не их это работа, — спокойно ответил Жозеф… — Откуда мне было знать, что ты интересуешься ими? Почем я знаю, что известно на воле, а что нет… Я видел только одного Тото, издали, под душем; он переслал мне записку: «Меня обвиняют в покушении на Меласье, кабатчика, но это не правда…» Они к этому не причастны, про Тото я бы еще поверил, но Робер, боже упаси! А раз все неправда в отношении Робера, значит, неправда и в отношении Тото… Если Тото приволок к ним в маки пять человек немцев, это еще не значит, что на него можно сваливать все убийства, какие только произошли в районе! — И Жозеф взглянул так, что Анна-Мария сразу же вспомнила сцену с жандармом. Но Жозеф спокойно продолжал: — Ты ведь знаешь Робера; просто смешно…
— Умеет Мирейль хранить тайны? — спросила Анна-Мария, взяв обеими руками маленькую ручку Мирейль и улыбаясь ей своими серыми глазами.
— Мирейль? — отозвался Жозеф. — Да она молчит даже тогда, когда нужно что-то сказать. Но если ей пощекотать пятки сигаретой, тут я не ручаюсь, тут даже за себя нельзя поручиться…
— При чем тут пятки, чудак! — Анна-Мария подскочила на стуле, и официантка тоже вздрогнула, так что даже пуговица отлетела на блузке, слишком туго облегавшей высокую грудь. Когда она, подав кофе, удалилась, Анна-Мария спросила:
— Ты знаешь Феликса, хозяина гаража?
— Еще бы: коллаборационист, который поставлял транспорт бошам. Его спас от неприятностей Лебо.
— Ну так слушай… именно о нем и идет речь. Очень возможно, что Феликс причастен к покушению…
Молодожены пообедали и, проходя мимо Анны-Марии, старались поближе держаться к ее столу, в надежде уловить хотя бы одно слово из разговора. На них нельзя было сердиться, они так скучали… Теперь, когда в ресторане остались лишь Анна-Мария, Мирейль и Жозеф, хозяева гостиницы сели за стол в центре зала — обедать.
— Нет, — подумав, ответил Жозеф, — не Феликс, бьюсь об заклад — не он. Феликс рад-радешенек, что вышел сухим из воды, и присмирел. Тут скорее дело рук Лебо. За какую нитку ни потянешь, любая приведет к нему.
— Феликс не такой уж смирный, как ты думаешь… — Анна-Мария нагнулась над столом, поближе к Жозефу, и сказала: — Я была у него…
Жозеф и Мирейль тоже нагнулись: казалось, они любуются кольцом Анны-Марии.
XXVIIIУ майора Лебо — образцового отца семейства — была большая семья. Он считал, что жизнь в Париже или любом другом большом городе вредна детям и что они, так же как собаки и кошки, не могут быть в городе здоровы и счастливы. Раз уж ты обзавелся детьми, дай им возможность порезвиться на просторе, дай им свободно двигаться и дышать, а не выводи их прогуливаться, как собачонок. Поэтому майор Лебо купил именье с очень большим садом, скажем прямо — парком. Поместье находилось неподалеку от П., куда Лебо, выдавая себя за беженца-погорельца, приехал во время оккупации, то ли под своим, то ли под вымышленным именем. В ту пору люди благомыслящие не любили вмешиваться в чужие дела. В 1942 году у него было только двое детей, но с тех пор народились другие, в общей сложности их теперь было семеро. В начале своего пребывания в П. семья жила на деньги, зарабатываемые мадам Лебо — она давала уроки игры на рояле, — а сам Лебо, по его словам, занимался переводами с английского для какого-то парижского издательства. Двое старших ребят — вечно сопливые, пронырливые мальчишки — болтались по улицам П., и уже сейчас было ясно, что за люди выйдут со временем из этих восьмилетних сорванцов: ничего хорошего ожидать не приходилось. Мадам Лебо, высокая полная женщина с властным лицом — и это единственное, что в ней было властного, — отличалась спокойным и робким нравом. Только при очень большом желании ученики могли чему-нибудь у нее научиться, потому что она позволяла им во время урока хоть на голове ходить и ни в чем им не перечила.
Как могло случиться, что в один прекрасный день Лебо оказался во главе Сопротивления в П.? Никто не мог этого объяснить. С января 1944 года он, по слухам, руководил отрядами всех близлежащих маки, за исключением ФТП, да и то все связи ФТП с АС всегда осуществлялись через Лебо, лейтенанта, капитана, майора Лебо. Этот небольшого роста человечек обладал замечательным ораторским талантом, редким умением сохранять внешнюю благопристойность и самоуверенность, которая сбивала с толку самых предубежденных против него людей. Штаб его в П. помещался в здании XIII века, но посетители, которые предпочитали не привлекать к себе внимания, проходили туда через примыкавший к дому гараж. Галерея, украшенная знаменами с лотарингским крестом и освещенная канделябрами, приводила вас в благоухающий вином погреб, откуда вы поднимались по бесконечной лестнице. Наверху, перед дверью в башенку, вас встречал адъютант, а в башне перед вами представал сам Лебо, за письменным столом, на фоне лотарингского креста и необозримого пейзажа, вид на который открывался из окна. Его чересчур белый лоб, чересчур красные губы, чересчур черные волосы и глаза, взгляд которых, когда он снимал очки, казалось, заволакивала какая-то дымка, производили на ребят довольно сильное впечатление.
Если бы не несколько оплошностей, допущенных им уже после Освобождения, Лебо сохранил бы и свою легендарную репутацию, и свой престиж, несмотря на кровавое поражение при П., в котором он был целиком виноват. Это он дал приказ принять бой, когда немцы во время отступления проходили через П., хотя сброшенный с парашютом майор дал приказ отступить. Лебо обвинил майора в предательстве, а в результате плохо вооруженные макизары — их было в П. не больше сотни — встретились со значительными силами немецкой армии и были полностью уничтожены, не принеся своей гибелью никакой пользы. Войдя в город, немцы взяли прямо на улице сорок заложников и, когда город уже, казалось, успокоился, расстреляли их на большом бульваре, окаймленном платанами, у памятника павшим. После Освобождения майор Лебо у подножья того же памятника произнес пламенную речь, исторгнув слезы у людей слабонервных, а когда возле памятника поставили открытый гроб для сбора пожертвований в пользу семей расстрелянных, то деньги потекли обильнее слез. Не теряя времени, Лебо с той же целью на следующий день обложил налогом богатеев города, и в этот, с психологической точки зрения, удачно выбранный момент получил с них значительные суммы. Погруженное в траур население города П… озадаченное таким бурным натиском и решительностью, дало себе обобрать, не зная, что и думать об этом спасителе, который так дорого обошелся жителям: сперва столько человеческих жертв, а потом — деньги. Один только майор, тот, что был сброшен с парашютом, уезжая из П., громогласно предал Лебо анафеме и угрожал ему самыми страшными карами со стороны руководителей военного Сопротивления. Но майор вернулся в Париж, и о нем больше не было ни слуху ни духу. Кроме него, не подчинялись Лебо также и ФТП, потому что Лебо короновал себя главой ФФИ собственной властью, не дожидаясь представителей ФТП. Они вообще отказались иметь дело с Лебо и во время сражения в П. расположились в пятидесяти километрах ниже города, на пути следования врага, где, во взаимодействии с местными силами ФФИ, сильно досаждали немцам. Что же касается «гробовых» денег, то им, возможно, нашли применение где-нибудь за пределами П., ибо в самом П. о них никто никогда больше не слышал…
