Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом
И, говоря это, Прозоров нахально полез было к жене, но звон колокольчика в передней остановил его.
-- Негодяй!!.-- глухо простонала Лизавета Михайловна, засверкав глазами, и с невыразимым презрением оттолкнула от себя изо всей силы мужа.
Молодая женщина едва помнила себя в эту минуту; вся негодующая, потрясенная до глубины души, она молча прошла к себе в спальню, заперлась там и, бросившись на кровать, истерически зарыдала.
Тем временем, совсем обескураженный таким достойным ответом на свою нахальную любезность и потому опять поджавший на время хвост, Дементий Алексеич хлопотливо встречал в передней вернувшихся детей. Они поздоровались с ним ласково, но без особенной нежности, без признака того порывистого волнения, двигателем которого всегда является взаимная сознательная симпатия. Гриша, например, косился по обыкновению, как и при виде всякого малознакомого ему лица; Сашенька посматривала на приезжего больше с любопытством и удивлением, чем с радостью; только одна Калерия обнаружила как будто некоторую долю более серьезного чувства; она прослезилась, обнимая отца. Что же касается самого Прозорова, то уж тут, разумеется, всевозможным ласкам и уверениям не было конца, хотя все эти нежности и носили на себе тот же приторный характер, каким отличались письма Дементия Алексеича. В самом разгаре отцовских излияний Сашеньке бросилось вдруг в глаза отсутствие матери.
-- А мамочка, папа, где? -- спросила она быстро.
И, прежде чем Прозоров успел ей ответить, девочка стучалась уже в дверь материной спальни, не жалея своего крошечного кулачка.
-- Я, мама... Отвори! -- с испуганным личиком говорила она, сгорая нетерпением.
Отворяя ей дверь, как ни старалась успокоиться Лизавета Михайловна, она все-таки не могла скрыть от дочери ни своего волнения, ни своих заплаканных глаз.
-- Ты опять, мамочка, плакала... а? Папа тебя чем-нибудь обидел?., да? А, мамочка?.. Да говори же, мамочка! -- тормошила Сашенька мать, повиснув у нее на шее.
-- Полно, Шура... полно, моя золотая девочка!.. мало ли о чем я плачу,-- успокоительно говорила дочери Прозорова сама едва сдерживая душившие ее и теперь слезы.
Они обе забились в уголок на кровати и несколько минут сидели молча, обнявшись, будто хотели защитить от кого-то одна другую. Вскоре пришли сюда и Гриша с Калерией, задержанные до того времени в зале отцом. Они также заметили расстройство матери и тоже закидали ее вопросами.
-- Так... взгрустнулось...-- коротко пояснила она, сколько к ней ни приставали.
Между тем Дементий Алексеич, как ни в чем не бывало, возился в зале около своих чемоданов, в сообществе горничной, мимоходом позванной им на помощь.
-- У вас кто же... кто же, Дашенька, гости-то сегодня были? -- расспрашивал он ее, между прочим, таинственным полушепотом.
-- Доктор был, который барыню лечил, Матвей Николаич были да еще наш барин, а других-то я не знаю -- те в первый раз у нас.
-- Это какой же... какой же такой "ваш барин"? -- насторожил уши Прозоров.
-- Да господин Светлов -- учитель; они всякий день у нас бывают -- барышень и барича учат.
-- Так, так... Ты поди, заглядываешься на него, а?
-- Ну, барин, развязывайте скорее: мне еще надо посуду убирать,-- с неудовольствием сказала горничная, видимо тяготясь этим интимным разговором.
-- А любовник у тебя есть, а? -- допытывался Дементий Алексеич, приходя, очевидно, в игривое настроение и все больше понижая голос.-- Да уж нечего... нечего, Дашенька... есть... по глазам вижу... Ведь есть, а? Признайся-ка, а? есть?
-- Что это вы, барин, глупости какие говорите! -- покраснела и обиделась горничная, привыкшая в доме Лизаветы Михайловны к порядочности.-- Теперь и одни, без меня, справитесь,-- прибавила она насмешливо и ушла.
Прозоров конфузливо съежился.
-- Калерочка!.. Дети! -- позвал он громко, отходя от чемоданов.
Калерия не замедлила явиться; спустя минуту пришел и Гриша, объявив отцу, что Сашенька "не отходит от муськи".
-- Ну... бог с ней, бог с ней.. -- как-то брюзгливо процедил сквозь зубы Дементий Алексеич.
Он усадил детей на диван, поместился рядом с ними и стал их обо всем подробно расспрашивать, как они жили без него, как учились, что делали, молятся ли каждый день богу, часто ли ходят в церковь? Предлагая им свои многочисленные вопросы, Прозоров как-то беспорядочно перескакивал от одного предмета к другому, не имевшему, по-видимому, никакой логической связи с первым: ему, главное, хотелось выведать этим путем что-нибудь обличительное в отношении жены. Но Калерия болтала больше о пустяках,-- например, о своем новом розовом платье, совершенно неумышленно обходя прямые ответы, а Гриша чаще всего отмалчивался. Наконец, желая во что бы то ни стало развязать язык у детей, Дементий Алексеич круто переменил тактику: он начал уверять Калерию, что накупит ей завтра же множество нарядов и разных туалетных безделушек.
-- А тебе часы подарю,-- обратился отец к мальчику.
-- Ты, пожалуй, опять такие же купишь, как мне на именины послал -- пустые, с прилепленными стрелками,-- равнодушно заметил Гриша.
-- Нет, Гришечка, теперь настоящие... настоящие подарю, ходить будут... Ей-богу!-- уверял Дементий Алексеич и перекрестился.
Как бы то ни было, но и эта система задабривания не привела его ни к одному из тех желаемых результатов, каких он добивался. Тогда Прозоров решился действовать прямее.
-- Учитель-то, поди... поди, внушает вам, что на отца... плевать? -- спросил он вдруг ни с того ни с сего у детей.
Калерия не поняла; Гриша с удивлением смотрел на отца в упор.
-- Чего ж ты... чего ж ты глаза-то на меня вытаращил? -- раздраженно осведомился Дементий Алексеич у сына.-- Вот у меня Калерочка, так та -- умница; она не по-твоему -- все мне расскажет,-- обратился он к дочери заискивающим тоном.
-- Да что же я тебе, папочка, скажу? Я не понимаю, о чем ты меня спрашиваешь,-- сказала девочка совершенно чистосердечно.
Прозоров рассердился.
-- Ну... и... и не надо! и не сказывайте! и... и не куплю... не куплю я вам ничего, когда вы с отцом секретничаете! Матери... матери так небось все говорите? Мать, что ли, вас содержит-то? Все... все на мои деньги...-- забегал Дементий Алексеич по зале, широко разводя руками.
-- Я, папа, очень тебя люблю...-- заметила Калерия, не зная, что сказать.
-- Да что... да что... да что мне, матушка, из твоей любви-то? -- шубу, что ли, шить? Я... я для вас, как вол... как вол, работаю, ночи не сплю,-- вон... вон какая у меня тут штука... сидит; а вы что? Вот тебе и благода-а-рность! Уте-е-шили, деточки... уте-е-шили!..-- порывисто говорил Прозоров, ударив себя несколько раз пальцем по лысине и крутясь, как вихорь, на одном месте.
Калерия мигала-мигала, смотря на отца, и вдруг истерически зарыдала. В дверях залы показалась Лизавета Михайловна с робко выглядывавшей у нее из-за платья Сашенькой.
-- Как вам не стыдно, Дементий Алексеич, тревожить по пустякам детей! -- сказала она мужу, с легким дрожанием в голосе.-- Полно тебе, Калерия, плакать! мало ли ты еще чего наслушаешься...-- прибавила раздражительно Прозорова, обратясь к старшей дочери, и опять ушла в спальню.
Дементий Алексеич, в свою очередь, принялся всячески утешать Калерию, ласкал ее, даже дул ей зачем-то в глаза, говорил, что он пошутил, что больше не будет, опять уверял, что накупит ей завтра кучу разных разностей, и вдруг спохватился носового платка.
-- Куда же... куда же это он делся? Ведь недавно... недавно куда-то его сам бросил, а теперь вот и не найду... хоть ты что хочешь! Пропал... пропал платок да и шабаш! -- как угорелый совался Прозоров из угла в угол.
Калерия соскочила с места и, сквозь слезы, принялась помогать отцу, заглядывая то под диван, то под кресла.
-- Да он у тебя не в кармане ли, папа? -- спросила она, когда ее поиски остались безуспешны.
-- Нет... тут нет... нету! -- сказал Дементий Алексеич, остановись посреди комнаты и ощупывая карманы.-- А это отчего? Оттого... оттого все, Калерочка, что помолиться... помолиться я забыл сегодня утром...
Теперь, в свою очередь, и Калерия, как давеча Гриша, во все глаза смотрела на отца, решительно недоумевая, какое отношение может иметь утренняя молитва к затерявшемуся вечером платку.
-- Что... глазенки таращишь? Это бывает... бывает...-- подтвердил самоуверенно Прозоров, никого, впрочем, не убедив таким чересчур уж первобытным приемом доказательства.
Так и не отыскал платка в этот вечер Дементий Алексеич. Прислушиваясь из спальни к его забавной возне, Сашенька от времени до времени прятала свое личико на груди матери, чтоб не слышно было в зале ее детски искреннего, неудержимого смеха. У самой Лизаветы Михайловны, напротив, с каждой новой выходкой мужа все сильнее и болезненнее сжималось сердце. Молодая женщина думала и передумывала. Ведь вот... сколько еще нравственной отравы внесет этот развращенный ханжа в так бережно охраняемый ею детский мир? Достаточно, быть может, нескольких подобных вечеров, чтоб исковеркать, перевернуть вверх дном все то, чему она, Прозорова, посвятила уже половину своей жизни, да, конечно, посвятит и остальную? Потом... с чего это он так вдруг, ни слова не написав, приехал?.. И все жгуче и жгуче вставали в голове Лизаветы Михайловны эти неотвязчивые вопросы, все настоятельнее просили у ней ответа. Наконец, Прозорова не выдержала и подошла к запертой двери в залу.
