Петр Боборыкин - Василий Теркин
После пения «Крамбамбули» и острого напряжения нега разлилась по всему телу. Саня, прищурив глаза, отвела их в сторону тетки, — и ей широкое, обрюзглое, красное, лоснящееся лицо казалось таким милым, почти ангельским. Она чмокнула на воздух и проговорила голосом, полным истомы: стр.359
— Тетя! Дуся!
И тут только в голову ее, как дымка, стал проникать хмель.
Тетка тоже разомлела. Это была минута, когда она непременно запоет одна, своей девичьей фистулой, какой- нибудь старинный романс.
Река шумит, Река ревет… затянула Марфа Захаровна.
Сане не хочется подпевать. Она откинулась на спинку стула. Ее левая рука совсем во власти Николая Никанорыча. Он подносит ее высоко к своим губам и целует. Это заставило ее выпрямиться, а потом нагнуть голову. Кажется, она его поцеловала в щеку… так прямо, при тетке. Но будь они одни, она бы схватила его за голову и расцеловала бы.
Сердит и страшен Говор волн… разливается тетка, и голос ее замирает на последнем двустишии:
Прости, мой друг! Лети, мой челн!
VI
Под нежной листвой туго распускавшегося кудрявого дубка Саня сидела на пледе, который подложил ей Николай Никанорыч. Пригорок зеленел вокруг. Внизу, сквозь деревья, виден был узкий спуск к реке. Ширилась полоса воды — стальная, с синеющими отливами.
Тетка Марфа задремала наверху, в беседке.
Они побродили по парку под руку. Он несколько раз принимался целовать ее пальчики, а она тихо смеется.
На траве он сел к ней близко-близко и, ничего не говоря, приложился губами к ее щеке.
Саня не могла покраснеть; щеки ее и без того алели, но она вздрогнула и быстро оглянулась на него.
— Разве можно? — прошептала она.
— А почему же нельзя?
Его глаза дерзко и ласково глядели на нее. Рассердиться она и хотела бы, да ничего не выходило у нее… стр.360
Ведь он, на глазах тети, сближался с нею… Стало быть, на него смотрят как на жениха… Без этого он не позволил бы себе.
Да если и "без этого"? Он такой красивый, взгляда глаз его она не выдерживает. И голос у него чудесный. Одет всегда с иголочки.
Он мог бы обнять ее и расцеловать в губы, но не сделал этого.
Он деликатный, не хочет ничего грубого. Начни он целовать ее — ведь она не запретила бы и не ударила бы его по щеке.
Ударить? За что? Будто она уже так оскорблена?.. Сегодня ее всю тянет к нему. Тетя подлила ей еще наливки. Это была третья рюмка. До сих пор у нее в голове туман.
— Почему нельзя? — повторил он и поцеловал ее сзади, в шею.
— Ей-Богу! Николай Никанорыч! Нельзя так! Ради Бога!
Но она была бы бессильна отвести лицо, если бы он стал искать ее губ.
— Санечка! — шепнул он ей на ушко. — Санечка!..
И тут она не рассердилась. Так мило вышло у него ее имя… Санечка!.. Это лучше, чем Саня… или Саря, как ее звали некоторые подруги в институте. Разумеется, она маленькая, в сравнении с ним. Но он так ее назвал… отчего?
"Оттого что любит!" — ответила она себе и совсем зажмурила глаза и больше уже не отбивалась, а он все целовал ее в шею маленькими, короткими поцелуями.
— Николай Никанорыч!.. Николай Никанорыч!.. Вы здесь?
Кто-то звал сзади. Они узнали голос Авдотьи, горничной тетки Павлы.
— Нельзя! — быстрым шепотом остановила она его, открыла глаза, выпрямилась и вскочила на ноги.
Голова вдруг стала светлой. В теле никакой истомы.
Он тоже поднялся и крикнул:
— Ау!..
Авдотья подошла, запыхавшись.
— По всему берегу ищу вас, сударь… Павла Захаровна просят вас пройти к ним до чаю.
— Сейчас! — ответил Первач как ни в чем не бывало, и
Сане ужасно понравилось то, что он так владеет собою. стр.361
Но и она не растерялась… Да и с чего же? Авдотья не могла видеть за деревьями. А вдруг как видела? Скажет тетке Павле?
Ну, и скажет! Ничего страшного из этого выйти не может. Разве тетка Павла не замечает, что они нравятся друг другу? Если б ей было неприятно его ухаживание, она бы давным-давно дала инструкцию тете Марфе, да и сама сделала бы внушение.
Зачем она прислала за Николаем Никанорычем? Может быть, "за этим самым". Не написал ли он ей письма? Он такой умный. Если просить согласия, то у нее — у первой. Как она скажет, так и папа.
— Сейчас буду! — повторил Первач удалявшейся Авдотье. — Вот только барышню доведу до беседки.
— Слушаю-с, — откликнулась Авдотья, обернув на ходу свое рябоватое худое лицо старой девушки.
— Вы по делам к ней? — спросила тихо Саня и боком взглянула на него.
— Да, что-нибудь по хозяйственной части, — выговорил он спокойно.
Ей захотелось шепнуть: "Я знаю, по какой части!" — но она побоялась, и когда он взял ее под руку, то в ней уже совсем не было той истомы, какую она ощущала под деревом.
"Неужели сегодня?" — подумала она и опустила глаза.
— Тетя заснула… Зачем ее будить?
Они стояли в дверях беседки из березовых брусьев, где Марфа Захаровна спала с открытым ртом в соломенном кресле, вытянув свои толстые ноги в шитых по канве башмаках.
— Вы здесь останетесь… Санечка?.. — добавил он шепотом и чуть-чуть дотронулся губами до ее шеи.
— Ах! — вырвалось у нее тихим, детским звуком, и она тотчас же подумала: "Что ж… сегодня, может быть, все и решится".
Она вспомнила, что сегодня же должен вернуться из города и папа.
— А, что?.. — вдруг проснулась Марфа Захаровна и схватилась ладонями за свои жирные щеки.
— Привел вам племянницу и сдаю с рук на руки. Павла Захаровна прислала за мною.
— Да, да, — повторяла толстуха еще спросонья. Погуляли, милые… День-то какой чудесный!.. Много я спала? стр.362
— Всего чуточку!
Саня поцеловала ее в маковку!
— Я с вами побуду… За Николаем Никанорычем тетя присылала Авдотью.
— А… Идите, идите, голубчик.
Марфа знала, что сестра ее зря ничего не делает. Стало быть, что-нибудь важное, насчет дел брата, лесов, продажи их. Она за себя не боится, пока сестра жива. Может быть, та и насчет Сани что подумала.
Шаги землемера стихли в липовой аллее. Саня прошлась взад и вперед по беседке и потом, подойдя к тете, взяла ее за голову и несколько раз поцеловала.
— Тетя! Дуся! Какой он славный! Ведь да?
— Кто, душка? Николай Никанорыч?
— Да… Прелесть… Да?
— На что еще лучше!
Толстуха подмигнула.
— А он тебе, поди, чего наговорил… там… внизу?
Саня начала краснеть.
— Может… и дальше пошло? Вон как вспыхнула, дурочка… ну, чего тут! Дело молодое… И такой мужчина.
Хе-хе!
— Он милый, милый!
Саня поцеловала тетку в плечо и выбежала из беседки. Ей захотелось бегать совсем по-детски. Она пробежала по аллее, вплоть до загиба — и по второй, и по третьей — по всему четырехугольнику, и спустилась опять вниз, к тому дубку, где они сейчас сидели.
Какой прелестный дубок! Такого нет другого во всем парке. Точно он весь дышит. Листики нежные, только что распустились, тихо переливают от чуть приметного ветерка. Пахнет ландышами. Где-нибудь они уже цветут.
Она проникла в чащу, стала искать, нашла одну былинку с крошечными колокольчиками ландыша, сорвала ее и приблизила к розовым трепетным ноздрям.
Что за милое благоухание! Она обожает духи всякие. А весной, на воздухе, тонкий дух цветка, особенно такого, как ландыш!
Вот когда бы сесть в лодку и все плыть, плыть так до ночи…
Надо сказать, когда вернется папа, что пора приготовить лодку. Стало тепло. Она не боится разлива. Она ничего не боится с ним. Вот он теперь сидит у тетки Павлы. Они говорят о ней, — наверно, о ней. стр.363
Саня подошла опять к дубку и опустилась уже прямо на траву — Николай Никанорыч унес с собой плед.
Да, они говорят о ней. Тетка сначала его немножко поязвит, а потом спросит: "Какие у вас намерения насчет моей племянницы?" А он ответит: "Мои намерения самые благородные. Александра Ивановна мне нравится". Он может сказать: "Мы нравимся друг другу".
И приедет папа; тетка Павла все ему скажет: Николай
Никанорыч — нужный человек… ученый таксатор. Дворянин ли он? Все равно. Папа женился же на маме, а она была дочь мелкого уездного чиновника. Вот они жених с невестой — и можно будет целоваться, целоваться без конца.
VII
У сухоручки Первач сидел больше часа и вышел от нее как раз в ту минуту, когда к крыльцу подъехал тарантас. Из города вернулся Иван Захарыч и прошел прямо к себе.
Его лакея, Прохора, Первач окликнул, проходя залой, и сказал ему:
— Ежели Иван Захарыч меня будет спрашивать, я во флигель иду, а потом, к чаю, вернусь.
Прохор — бледнолицый, ленивый малый, лет за тридцать, опрятно одетый в синий сюртук, — доложил об этом барину, войдя в кабинет.
Иван Захарыч только что собрался умываться, что делал всегда один, без помощи прислуги. Он стоял посредине обширного кабинета, с альковом, и расстегивал свою дорожную куртку зеленого сукна с бронзовыми пуговицами.
