Петр Боборыкин - Василий Теркин
— Как? гостиницу? — перебила Марфа.
— Дом барский… Так там называют, — брезгливо поправила Павла Захаровна сестру.
— С отделкой отель обошелся в два миллиона франков… Он там, в этом отеле, поблаженствовал месяц какой-нибудь — и в одно прекрасное после обеда муж вдруг поднимает бурю.
— Какой муж? — стремительно перебила Марфа.
— Ее муж, Марфа Захаровна. Она замужем и даже титулованная.
— Дело житейское, — досказала Павла Захаровна. -
Супруг на все сквозь пальцы смотрел, пока отель-от сам Низовьев не предоставил ему с женой. Нынче и все так. И в жизни, и в романах.
Саня слушала все еще под впечатлением того, чт/о было под столом между нею и землемером. Она понимала, про какого рода вещи рассказывал Николай Никанорыч. Разумеется, для нее это не в диковинку… И читать приводилось… французские книжки, и даже слышать от подруг. Нынче у всех метрески… Кокоток развелось — страх сколько. На них разоряются. Говорили ей даже в институте про мужей, которые пользуются от этого.
Ей понравилось то, что Николай Никанорыч стеснялся немножко, не хотел при ней рассказывать. Он умница. При тете Павле так и следовало вести себя. У тети Марфы за лакомствами и наливкой можно все болтать. Там и она будет слушать с удовольствием, если смешно.
— И муж его вытурил?
— Вы отгадали, Павла Захаровна.
— А платить-то ему приходится за отель и всю отделку?
— Совершенно верно.
Все трое засмеялись. И Саня вторила им.
— Вот почему и продает он свой Перелог?
В вопросах Павлы Захаровны звучала злобность. Она любила такие истории глупых разорений, хотя и язвила "господ дворян" за их беспутство. стр.355
— Продает компании… про которую я уже вам сообщал. На днях ждут сюда представителя этой компании. Говорят — первоклассный делец и воротила. Из мужиков, но с образованием. А фамилия — самая такая простонародная: Теркин.
— Теркин? — вслух повторила Саня и раскатисто рассмеялась.
Ей стало ужасно весело. У ней начался роман как следует… У тети Марфы будет еще веселее.
V
К концу обеда, за пирожным — трубочки с кремом -
Первач опять протянул носок и встретил пухлую ножку
Сани. Лицо ее уже не зарумянилось вдруг, как в первый раз.
Павла Захаровна беседовала с ним очень благосклонно и, когда он благодарил ее за обед, сказала ему:
— Перед вечерним чаем не завернете ли ко мне… на минутку?
— С особенным удовольствием, — отметил он и сейчас же сообразил, что она поведет с ним конфиденциально-деловой разговор.
Ему в этом доме особенно везло. Смутно догадывался он, что сухоручка племянницы не любит и хотела бы спустить ее поскорее. Женитьба не очень-то манила его. Девочка — вкусная, и влюбить ее в себя ничего не стоит. Да и щадить особенно нечего. Он никого до сих пор не щадил, кто подвертывался… Сначала надо как следует увлечь, а там он посмотрит. Все будет зависеть от того, какую поддержку найдет он в сухоручке… И отец не очень-то нежен к дочери. На него старшая сестра во всем влияет. Между ними есть какие-то родственные денежные отношения… Он в это проникнет. Дело не обойдется без его участия. Вероятно, сухоручка желает, чтобы брат продал на выгодных условиях свою лесную дачу новой компании, к которой он сам желал бы примазаться.
Пока надо добраться поскорее до свежих, как персики, щек Санечки, с их чудесными ямочками. Сейчас они пойдут в комнату Марфы Захаровны, куда подадут лакомства и наливки. Там — его царство. Тетенька и сама не прочь была бы согрешить с ним. Но он до стр.356 таких перезрелых тыкв еще не спускался — по крайней мере с тех пор, как стоит на своих ногах и мечтает о крупной деловой карьере.
Павла Захаровна сухо приложилась к маковке Сани, когда та целовала ее руку. Горничная подала ей ее палку, и она колыхающейся походкой отправилась к себе.
Как ни в чем не бывало подошел Первач к Сане и предложил ей руку.
— Куда прикажете вести вас? — спросил он, лаская ее взглядом своих черных глаз, которым он умел придавать какое угодно выражение.
Саня подала ему руку, и он ее слегка притиснул к своему правому боку.
— Тетя, куда мы: на балкон или к вам? — спросила Саня.
— Сначала ко мне… Кофейку напьемся, Николай Никанорыч… Какой угодно нынче наливки? Терновки или сливянки?
— И той, и другой, если позволите.
— Так еще лучше.
Щеки толстухи еще ярче лоснились. Она за обедом, при старшей сестре, ничего не пила, кроме квасу, даже и к хересу не прикасалась, да и не очень его уважала. После обеда и после ужина она вознаграждала себя наливками.
И на Саню каждое после обеда в комнате тети Марфы нападало особое состояние, вместе с запахом от стен какими-то травами, от лакомств, кофе с густыми пенками и наливок. Ей сейчас же захочется болтать, смеяться, петь, целоваться.
Вот она опять за столом. Тетя рассаживается на диване, облокотившись о подушку. Над ней закоптелая картина — Юдифь с головой Олоферна. Но эта страшная голова казалась ей забавной… И у Юдифи такой смешной нос. В окнах — клетки. У тети целых шесть канареек. Они, как только заслышат разговор, чуть кто стукнет тарелкой или рюмкой, принимаются петь одна другой задорнее. Но никому они не мешают. У Сани, под этот птичий концерт, еще скорее зашумит в голове от сливянки.
Другая горничная — Прасковья — приставлена к своей «барышне» сызмальства, как Авдотья была приставлена к Павле Захаровне. Она похожа на тетю Марфу, — почти такая же жирная и так же любит стр.357 выпить, только втихомолку. Саня про это знает от няньки Федосеевны, строгой на еду и питье, большой постницы. Но у Сани снисходительный взгляд на это. Какая важность, что выпьет пожилая женщина от деревенской скуки.
На столе уже стоят две бутылки с наливкой и несколько тарелок и вазочек с домашними превкусными сластями: смоква, орехи в меду, малиновые лепешки и густое варенье из розовых лепестков, где есть апельсинная мелко нарезанная корка и ваниль… Саня — особенная охотница до этих сластей… Сейчас принесет Прасковья и кофе.
Первач сидит около нее на стуле очень близко и смотрит ей в глаза так, точно хочет выведать все ее мысли о нем. Она было хотела дать ему понять, что он не имел права протягивать к ней под столом носок, ища ее ноги; но ведь это ей доставило удовольствие… Зачем же она будет лицемерить? И теперь она уже чувствует, что его носок опять близится… а глаза ласкают ее… Рука, все под столом, ищет ее руки. Она не отдернула — и он пожал.
В эту минуту тетя налила им обоим по рюмке и себе также.
— Сливянка? — спросил Первач и чокнулся с нею и с Саней.
Его рука держала ее за кончики ее пальцев — и по всему ее телу прошлось ощущение чего-то жгучего и приятного, прежде чем она глотнула из рюмки.
Тетка ничего не замечала, да если б и заметила, не стала бы мешать. Она ответила на чоканье Первача и, прищурившись, смаковала наливку маленькими глотками.
— Хороша на ваш вкус, Николай Никанорыч?
— Превосходна, Марфа Захаровна.
— Саня! Хороша?..
— Очень, тетя, очень.
— Пей, голубка, пей.
— Лучше всякого крамбамбули, — подхвалил землемер.
— Крамбамбули? — вскричала Саня и подскочила на стуле. Но пальчики ее левой руки остались в руке землемера. — Николай Никанорыч! Что это? Песня? Ведь да? Песня? Или это какое-нибудь питье?
— И то, и другое, Александра Ивановна, и то, и другое. Вроде ликера, крема… Очень крепкое.
Студенческое питье. И песнь сложилась. Ее и цыгане поют. стр.358
— Как поют? Запойте.
— Это хоровая.
— Тетя! Дуся! Попросите Николая Никанорыча.
— Довольно и вашей просьбы, Александра Ивановна.
Он так это мило сказал, с опущенными ресницами, что Сане захотелось поцеловать его. Ну, хоть в лоб, даже и при тете. Наливка сладко жгла ее в груди и разливалась по всем жилам… Каждая жилка билась.
— "Крамбамбули — отцов наследство", — запел Первач сдержанно… Голос у него был звучный и с легкой вибрацией.
— Ах, какая прелесть!
— "И утешительное средство!" — продолжал Первач и еще раз чокнулся с Саней.
Она выпила большую рюмку до дна и даже облизнула кончиком языка свои сочные алые губы.
Через пять минут все трое пели хором:
"Крамбам-бам-бамбули, "Крамбамбули-и,
И взвизгивающий голос тети Марфы прорывался сквозь молодые, вздрагивающие голоса Сани и землемера.
Но очень громко они боялись петь, чтобы не разбудить тетки Павлы.
Саня отведала и терновки, менее сладкой и более вяжущей, чем сливянка, очень крепкой. Кончик языка стало покалывать, и на щеках разлилось ощутительное тепло, проникло даже до ушей. И в шее затрепетали жилки. Голова не была еще в тумане; только какая-то волна подступала к сердцу и заставляла его чуть-чуть заниматься, а в глазах ощущала она приятную теплоту, такую же, как в ушах и по всему лицу. Она отдавалась впервые своему физическому сближению с этим красивым мужчиной. Он уже владел всей ее пухлой ручкой. Она не отнимала руки… Глаза его точно проникали в нее — и она не стыдилась… как еще было вчера и третьего дня.
