Петр Боборыкин - Василий Теркин
Его лакея, Прохора, Первач окликнул, проходя залой, и сказал ему:
— Ежели Иван Захарыч меня будет спрашивать, я во флигель иду, а потом, к чаю, вернусь.
Прохор — бледнолицый, ленивый малый, лет за тридцать, опрятно одетый в синий сюртук, — доложил об этом барину, войдя в кабинет.
Иван Захарыч только что собрался умываться, что делал всегда один, без помощи прислуги. Он стоял посредине обширного кабинета, с альковом, и расстегивал свою дорожную куртку зеленого сукна с бронзовыми пуговицами.
Роста он был очень большого, вершков десяти с лишком, худощавый, узкий в плечах, с очень маленькой круглой головой, белокурый. Мелкие черты завялого лица не шли к такому росту. Он носил жидкие усики и брил бороду. Рот с плохими зубами ущемлялся в постоянную кисловатую усмешку. Плоские редкие волосы он разделял на, лбу прямым пробором и зачесывал на височках. Голову держал он высоко, немного закидывая, и ходил почти не сгибая колен.
— Попроси Николая Никанорыча сюда… так, минут через двадцать. стр.364
— Слушаю-с!
Прохор вышел. Иван Захарыч снял дорожную куртку и повесил ее в шкап. Он был франтоват и чистоплотен. Кабинет по отделке совсем не походил на другие комнаты дома: ковер, дорогие обои, огромный письменный стол, триповая мебель, хорошие гравюры в черных нарядных рамках. На одной стене висело несколько ружей и кинжалов, с лисьей шкурой посредине.
В глубине алькова стояла кровать — бронзовая, с голубым атласным одеялом.
Умывался он долго и шумно. Два мохнатых полотенца висели на штативах, над умывальником с педалью, выписанным из Москвы, с мраморной доской. Так же долго вытирал он лицо и руки, засученные до локтей.
На лбу — крутом, низком, обтянутом желтеющей кожей — держалась крупная морщина. Бесцветные желтоватые глаза его озабоченно хмурились.
Иван Захарыч вернулся из города сам не свой. Другой бы на его месте стал швырять чем ни попало или придираться к прислуге. Он себе этого не позволит. Он
— Черносошный, обязан себя сдерживать во всех обстоятельствах жизни. Горячиться и ругаться — на это много теперь всякой разночинской дряни. Он -
Черносошный!
Дела идут скверно. И с каждым годом все хуже. Думал он заложить лесную дачу. Банк оценил ее слишком низко. Но денег теперь нет нигде. Купчишки сжались; а больше у кого же искать? Сроки платежа процентов по обоим имениям совпадали в конце июня. А платить нечем. До сих пор ему устраивали рассрочки. В банке свой брат — дворянин. И директор — председатель, и двое других — его товарищи.
Но там что-то неладно. В городе заехал он к предводителю, своему дальнему родственнику и даже однополчанину, — только тот его моложе лет на десять, ему пошел сорок второй год, — выбранному после него два года назад, когда Иван Захарыч сам отказался наотрез служить третье трехлетие, хотя ему и хотелось получить орден или статского советника. Дела тогда сильно покачнулись. Почет-почетом; но разорение — хуже всего.
Предводителя он нашел в сильном расстройстве. Он получил известие, что в банке обнаружен подлог, и на сумму в несколько десятков тысяч. Дело дошло до стр.365 прокурора. Поговаривают, что один из директоров не отвертится. И не одно это. По двум имениям, назначенным в продажу, ссуда оказалась вдвое больше стоимости. Оба имения — двоюродного брата старшего директора. В газетах — даже в столичных — появились обличительные корреспонденции — "этих бы писак всех перевешать!" — и неизбежно созвание экстренного съезда дворян, — банк их сословное учреждение. В городе началась паника, вкладчики кинулись брать назад свои деньги с текущих счетов и по долгосрочным билетам, по которым банк платит шесть процентов. Нечего и думать выхлопотать отсрочку. Довольно и того, что по обоим имениям оценка была сделана очень высокая. Тогда Иван Захарыч служил предводителем, и один из директоров был с ним на «ты», учился вместе в гимназии.
Но вся эта передряга в банке прямо не касается его родственника. А между тем тот точно сам попался. У него имение заложено — "да у кого есть незаложенное имение?" — но давным-давно, еще отцом его, в одном из столичных банков; а недавно он, получив добавочную сумму, перезаложил его в дворянский центральный банк.
И эти деньги он уже прожил. Живет он чересчур шибко, с тех пор как связался с этой бабенкой, бывшей женой акцизного чиновника. Он ее развел, мужу-"подлецу" заплатил отступного чуть не сорок тысяч; развод с венчанием обошелся ему тысяч в десять, если не больше. За границу она его увезла; целых полгода они там путались, в рулетку играли. Франтиха она самая отчаянная. По три дюжины у нее всего нижнего белья и обуви, и все шелковое, с кружевами; какого цвета рубашка, такого и чулки, и юбка. Даром что бывшая жена акцизного, а смотрит настоящей французской кокоткой. И вот, с самого своего предводительства, третий год он с ней так мотает. В
Москву ездят чуть не каждый месяц, и непременно в
"Славянском Базаре" отделение берут. В уездном городишке умудряются проживать на одно хозяйство больше пятисот рублей в месяц.
Он был прежде председателем управы. И когда сдавал должность, оказалась передержка. Тогда дело замяли, дали ему время внести в несколько сроков. Теперь в опеке завелись сиротские и разные другие деньги. Иван Захарыч сдал ему сполна больше двадцати тысяч, и с тех пор стало известно, что по двум стр.366 имениям, находящимся в пожизненном пользовании жены, хранятся процентные бумаги от выкупов, которые состоялись поздно — уже после того, как он ушел из предводителей. Кажется, тысяч на тридцать, если не больше.
Когда родственник его, теперешний предводитель, начал ему намекать на «тиски», в какие может попасть, Иван Захарыч сейчас же подумал: "уж не запустил ли лапу в сундук опеки?" Может ли он отвечать за него? По совести — нет. Да и не за него одного… Ведь и директора банка — тоже дворяне, пользовались общим доверием, как себя благородно держали… А теперь вон каких дел натворили!..
Иван Захарыч считал себя выше подобных недворянских поступков. Этим он постоянно преисполнен. Если при залоге имений он добился высокой оценки, то все же они стоят этих денег, хотя бы при продаже с аукциона и не дали такой цены. Он в долгу у обеих сестер, и ему представляется довольно смутно, чем он обеспечит их, случись с ним беда, допусти он до продажи обоих имений.
Конечно, должны получиться лишки… А если не найдется хорошего покупателя?
Ему всегда кажется, что, как бы он ни принужден был поступить, все-таки он останется благородным человеком, представителем рода Черносошных — последним в роде, мужского пола… У него, кроме Сани, две незаконных дочери. Если б он даже и женился на их матери и выхлопотал им дворянские права, они — девочки. Будь хоть один мальчик — он бы женился. Они с матерью обеспечены, хоть и небольшим капиталом.
А Саня?
Но Саня — не его дочь. Он давно помирился с тем, что его жена изменила ему. У него в столе лежат письма того «мусьяка», очутившиеся в руках сестры Павлы, которая ему и доказала, что покойная жена не заслуживала памяти честной женщины. Он не мстит Сане за вину матери, но и не любит ее, на что имеет полное право. Выдать ее поскорее замуж! Приданого тысяч десять… Родовых прав у нее никаких нет. Ее мать была бедная пепиньерка.
Десять тысяч — не малые деньги, по нынешнему времени, даже и для барышни из хорошего дома; да ведь и их надо припасти. Вместе с долгом обеим сестрам, по сохранным распискам, ему придется заплатить кругленькую цифру чуть не в пятьдесят тысяч. стр.367
Продажа лесной дачи даст больше, но на охотника. Он думал было занять у предводителя, а тот начал сам просить взаймы хоть тысячу рублей, чтобы поехать в губернский город и там заткнуть кому-то «глотку», чтобы не плели "всяких пакостных сплетен".
Иван Захарович все живее и живее чувствовал, что он близок к краху, и не один он, а все почти, подобные ему, люди. Но обвинять себя он не мог. Жил, как пристойно дворянину, не пьяница, не картежник. Есть семейство с левой стороны, — так он овдовел молодым, и все это прилично, на стороне, а не дома.
Ему было себя ужасно жаль. Не он виноват, а проклятое время. Дворяне несут крест… Теперь надумали поднимать сословие… Поздно локти кусать. Нельзя уже остановить всеобщее разорение. Ничего другого и не остается, как хапать, производить растраты и подлоги. Только он, простофиля, соблюдал себя и дожил до того, что не может заплатить процентов и рискует потерять две прекрасные вотчины ни за понюшку табаку!
И все-таки он не изменяет себе ни в обхождении, ни чувстве своего дворянского превосходства, не ругается, не жалуется, не куксит. Это — ниже его.
Придется пустить себе в лоб пулю — он это сделает с достоинством. Но до такого конца зря он себя не допустит.
VIII
Иван Захарович надел домашнюю «тужурку» — светло- серую с голубым ободком, — сел в кресла и стал просматривать какие-то бумаги.
