Грубиянские годы: биография. Том I - Поль Жан
Все хмельнее и счастливее становился Вальт, пока продолжал дуть в эту первую пастушью дуду, в первый альпийский рожок, навстречу утреннему ветру, который загонял звуки обратно, в его грудь; под конец ему даже стало казаться, будто развеянная ветром мелодия возвращается к нему – отголоском из дальней дали. И потом все то долгое время, пока он шел и грезил – пока с горного хребта вновь и вновь поглядывал вниз, налево, на пастушеские поля среди лугов и на церковные колокольни Альтенгрюна… Иодица… Тальхаузена… Вильгельмслюста… Кирхенфельды, на охотничьи замки и увеселительные дворцы (уже сами эти понятия, то и другое, подобно волшебным заклинаниям из романтических сказок, воскрешали для него знакомые места и парадизы детской души), а потом опять, вновь и вновь, переводил взгляд направо и смотрел вниз уже на вторую равнину, где река Розана, которая выше по течению была прямой, теперь, вырвавшись на свободу из своей узкой долины, змеилась по цветущему танцевальному залу, неся на себе (и вновь и вновь показывая) серебряный щит солнца, – и пока он поднимал глаза на Линденштедтские горы, по склонам которых ниже высоких и светлых лиственных лесов росли темные еловые рощи, казавшиеся широкими и густыми тенями, – пока взглядывал на небо, в котором неслышно и легко летели облака и голуби, – и пока в лесах оставшейся позади речной долины кричали осенние птицы, а в каменоломнях звучали протяжные отголоски разрозненных выстрелов: все это время Вальт молчал как бы из благоговения перед Господом и думал о том, о чем хотел бы спеть, – как будто Бесконечный не слышит и сами мысли; но наконец он тихо пропел и повторил то длинностишие, которое сочинил уже давно:
«О, как же полно небо, как полна земля радостных голосов! Гораздо красивей, чем там, где когда-то громко причитал хор и лишь Ниобея молчала, пряча неутешное горе под покрывалом, поют на небе и на земле ликующие хоры, и только Блаженнейший молчит, скрытый покрывалом эфира».
Затем он бросил взгляд на небо, дважды обратился к Богу на «ты» и надолго замолчал; после чего счел для себя позволительным сразу же начать думать о Вине. Внезапно издалека донесся – давно знакомый, но удивительный – полуденный звон колоколов: старые звуки, будто прилетевшие сюда из звездного утра его темного детства; и тогда, далеко-далеко на западе, он разглядел Эльтерляйн, лежащий за бессчетными деревнями, и узнал, как ему показалось, тамошний старый деревенский колокол, и Вшшн белый замок на горе, и даже родительский дом. Он подумал с тоской о далеких родителях – об идиллической поре детства – и о кроткой Вине, которая, тоже в идиллическую пору своего детства, когда-то вложила ему в руку золотистые примулы, – он теперь не сводил глаз с восточных гор, высящихся в ясной синеве, представляя себе, что за ними, как за монастырской оградой, сейчас прогуливается среди цветов монастырского сада кроткая монахиня Вина. Между тем звуки колоколов из многих деревень слились в единый звон – утренний ветер зашелестел сильнее – небо сделалось ярко-синим и чистым – пестрый легкий ковер земной жизни раскинулся по всей местности, и только края его немного подрагивали, Вальт же теперь жил, как во сне, одним только прошлым.
Преисполнившись блаженства, он запел, не называя ее имени: «Прекрасной ночью над землей движется звездное небо, движется Весенняя Алость [28], поет соловей – а человек спит, не замечая всего этого; но наконец глаза его открываются, и солнце направляет на него свой взгляд. О Лина, Лина, ты тоже когда-то прошла мимо меня с цветами и сладостными звуками – и с любовью, – однако мои глаза оставались слепыми; теперь они открылись, но те цветы уж поблекли, слова отзвучали, а сама ты сияешь в недоступной выси, как солнце».
Тут он обернулся, чтобы совладать с печалью; и мир вокруг него оказался на удивление тихим; только колокольный звон продолжался, одиноко и приглушенно, как звуки свирели в детстве, и это его очень тронуло. Он зашагал дальше и пел все горячее: «Влажное око, мое бедное сердце, разве ты не видишь небо, и весну, и красоту жизни? Почему же ты плачешь? Разве ты потерял что-то, или у тебя кто-то умер? Ах, я ничего не потерял, и никто у меня не умер: ибо я еще никогда не любил; о, позволь мне продолжать плакать!»
Под конец он напевал лишь разрозненные слова, можно сказать, не связанные между собой, – он быстрее зашагал через возделанные поля – через зеленые долы – через чистые ручьи – через тихие в этот полуденный час деревни – мимо покоящихся земледельческих орудий; горные вершины, образующие магический круг, были окутаны магической дымкой – штормовой ветер куда-то улетел, и на очистившемся небе осталась лишь бесконечная синева – прошлое и будущее горели светло и близко, воспламененные настоящим, – цветочная чашечка жизни замкнула Вальта в свой пестрый сумрак и тихонько укачивала – и уже вплотную подступил «час Пана» —
«Теперь мною завладел, – пишет он в дневнике, – “час Пана”, как всегда бывает в моих путешествиях. Хотел бы я знать, откуда он берет такую силу. По моему разумению, продолжается он с одиннадцати или двенадцати до часу дня; поэтому-то греки и верят в “час Пана”, а наш простой народ, как и русские, – в “час дневных духов” [29]. В это время птицы молчат. Люди спят рядом со своими рабочими инструментами. Во всей природе ощущается присутствие чего-то потаенного, даже жуткого, как если бы сновидения тех, кто предается сну в полдень, шныряли повсюду вокруг. Поблизости от тебя все тихо, но вдали, на границе с небом, – какой-то блуждающий шум. Люди не столько вспоминают прошлое, сколько оно вспоминает нас – и пронизывает гложущим тоскованием; луч жизни преломляется на редкостно четкие цвета… Однако мало-помалу, по мере приближения к вечеру, жизнь опять становится бодрей и энергичней».
№ 41. Улитка-старьевщица
Клюка нищего
Он завернул в деревню Грюнбрунн. В тамошнем трактире по неосторожности приблизил свои восковые крылья к кухонной печи, и они у него слегка подтаяли. Но ведь на самом деле человек, даже если у него имеются наилучшие крылья для полетов в эфире, нуждается еще и в паре башмаков, чтобы ходить по земле. Поскольку обеденная зала была уже забита собаками и людьми, Вальт предпочел сесть за стол, стоящий на дворе – под навесом, или козырьком, который распространялся на всю ширину стола. Нотариус чувствовал себя библейским патриархом, потому что свободно сидел в этом открытом, наполненном воздухом полудоме, пристроенном к дому как таковому, и мог перелистывать, словно книгу, весь окружающий мир. Из-под навеса он смотрел на незнакомые ему местности и поля и чувствовал, что уподобился легконогому трубадуру старых времен, – поскольку подсчитал, что живет уже на отдалении в девятнадцать верст от своей родины. В путевой дневник он занес новый хозяйственный обычай, который только что придумал: обрамлять луга грядками с капустой или другими плодами – вместо того чтобы, наоборот, обрамлять поля, засаженные огородными культурами, луговыми межами; и он сказал сидящему рядом с ним за едой крестьянину, что это выглядело бы очень мило.
Его заставили долго прислушиваться к отзвукам мелодичного утра, пребывать в таком эпическом настроении и наблюдать за появлением и исчезновением из трактира все новых смертных, прежде чем постелили перед ним скатерку и принесли тарелку с едой. Наверное, стоит, не пожалев лишних усилий, упомянуть, что Вальт не доел все до конца: отчасти из любезности к хозяину – чтобы тому не пришлось приносить добавку; отчасти же потому, что человеку, как и подчиненным ему царям животного мира, орлу и льву, свойственна особая привычка – никогда не съедать сразу всю имеющуюся пищу; и это, между прочим, первое, что мы замечаем в поведении детей. Нотариус вообще не понимал, как сидящий рядом с ним крестьянин и другие гости могут буквально выскребать тарелку, вытирать ее насухо куском хлеба, а потом еще и трепанировать каждую начисто обглоданную косточку: проделывать в ней сквозное отверстие как в пушечном стволе или в жемчужине.
